— Впрочем, я тут же рассказала ему, как ты чудом спасся, и что теперь тебе, конечно, нужно отдохнуть; я решила, что вам двоим не о чем больше разговаривать.

— Совсем наоборот. Скажи ему, пожалуйста, что я хочу с ним поговорить.

— Неужели?.. После всех его придирок?.. Впрочем, если у тебяесть, что ему сказать, это совсем другое дело. Сейчас я пришлю его сюда.

Дракониха медленно повернулась и не спеша пошла прочь. В глубине души у нее всегда было сильное подозрение, что Якоб взял грех надушу и раздавил эту парочку наверху намеренно, — иначе ему очень уж чертовски повезло! — и ей совсем не улыбалось, что он собирается разговаривать с проклятым крючкотвором, который в свое время был душой следствия. Старый окружной фогт по своей воле никогда не сделал бы ничего сверх необходимого для формы, но этот рыжебородый очкарик вынюхивал то одно, то другое; ну, оно и понятно, молодой человек хотел, чтобы его заметили, жаждал выказать свою проницательность, попасть в газеты — кукиш с маслом! Ничего ему не дали все его затеи… Но зачем Якобу понадобилось поговорить с ним именно сейчас — и почему у семейного советаперед этим был такой удивительный торжественный вид?

Дракониха покачала головой: все это ей совсем не нравилось. Но она медленно и перекидываясь на ходу словцом то с одним, то с другим, направилась к группе у колодца, где среди черных шляп и шапок сверкал золотой околыш и где Дракон громогласно рассказывал его владельцу обо всех героических деяниях сегодняшнего вечера: как его зять с опасностью для жизни сделал все для того, чтобы сохранить мельницу, а сам он «расправился с пожаром», но в особенности о мамаше:

— Вы бы только поглядели на нее, ваша честь, она была просто великолепна… А, кстати, вот и она — иди, иди сюда, мамаша! Я как раз говорю господину помощнику фогта…

Услышав, что мельник попросил тещу привести помощника фогта, лесничий и Ханна похолодели. Оба не сомневались, что Якоб хочет предать себя в руки правосудия, это разумелось само собой. Но его спокойствие, будничность, с которой он приступил к этому, поразили их, а внезапность, непосредственная близость предстоящего решения потрясла.

Мельник сжал Ханса в объятиях и поцеловал с такой пылкостью, что мальчик чуть ли не испугался.

— Ну вот, Ханс, сейчас ты устал и тебе пора спать, чтобы завтра утром ты встал снова веселый да проворный… Мама пойдет уложит тебя.

Он поставил мальчика на землю и кивнул Ханне.

Она поняла, что Якоб не хочет, чтобы неизбежная сейчас сцена произошла в ее присутствии. Ханна долго обнимала, целовала его от всего сердца и шептала:

— Да благословит тебя Бог, Якоб, ныне и присно и вовеки!

Потом она взяла Ханса за руку и вместе с ним вошла в садовую калитку.

Мельник следил за ними взглядом, пока их было видно, потом повернулся к лесничему:

— Вильхельм! Ведь правда, Ханс может пожить…

— Положись на нас… мы… Ханна…

Лесничий больше не мог выговорить ни слова — он только кивнул и провел рукой по глазам. Не такая была минута, чтобы обнаружить свое волнение.

Мельник понимающе кивнул и посмотрел в сторону колодца. Теперь его теща говорила с помощником фогта. Тот повернул голову к ним, очки сверкнули. Его фигура в сюртуке отделилась от группки людей и направилась к ним.

При виде этого мельнику вдруг стало дурно и волна горечи и ненависти, которые он не мог сдержать, бросилась ему в голову. Это был его противник; в свое время он постоянно был начеку, сражаясь с ним, напрягая каждый нерв, старался не попасться в его ловушки! Теперь противник шел сюда порадоваться своей победе.

Мельник понимал, что чувствовать так грешно, и обнял лесничего за плечи, как бы желая найти у друга опору.

Помощник фогта приподнял фуражку, и его лысая макушка блеснула в свете огня.

Но тут же он повернулся кругом; все присутствующие повторили его движение, потому что с мельницы раздался ужасающий грохот. Тяжелый бревенчатый пол размольного этажа наконец-то прогорел насквозь, и все жернова одновременно рухнули вниз и провалились сквозь уже наполовину искореженный пол складского этажа. Три пары жерновов разбились о камни, которыми был выложен проезд в подклети, с такой силой, что туча осколков взлетела вверх. Сверкающее золотое облако искр взмыло к небесам, а сверху, от мельничного скелета, отрывались балки и падали в каменную чашу цоколя, в которой пылал огромный костер.

Мельник, в объятиях друга, глубоко и облегченно вздохнул, словно бремя, тяжелее всех жерновов, свалилось с его души, и стал глядеть, как искры от буйного, опустошительного пожара, казалось, поднимались к звездам и становились такими же спокойными, как они.

* * *

Полтора года спустя пришло письмо от пастора из Хорсенской тюрьмы в Ютландии; оно извещало лесничего и Ханну, что мельник Якоб Клаусен почил в Бозе, раскаявшись и уповая на спасение во Христе, и что он посылает им и маленькому Хансу свое последнее «прости».

А. СЕРГЕЕВ. ЭТАПЫ ТВОРЧЕСТВА К. ГЬЕЛЛЕРУПА

Прозаик, поэт и драматург К. Гьеллеруп принадлежит к той плеяде выдающихся датских писателей конца XIX — начала XX в., которые осуществили «прорыв» национальной культуры в европейскую. Его имя по праву стоит рядом с именами прославленных классиков датской литературы Г. Банга и Х. Понтоппидана — представителями младшего поколения реалистического направления 1870 — 1880-х гг. В этот период Гьеллеруп был одним из активнейших сторонников знаменитого датского критика, литературоведа и общественного деятеля Георга Брандеса. Идеи Г. Брандеса о правдивой, общественно-разоблачительной и пропагандирующей современные взгляды художественной литературе он воплотил в своих первых реалистических романах. И даже после того, как брандесианское движение распалось, и Гьеллеруп, подобно многим другим скандинавским писателям, теряет интерес к постановке социальных проблем и находит вдохновение в исполненном фантазии субъективно-психологическом искусстве, реалистическая линия его творчества не прерывается. Какие бы литературные или философские школы ни оказывали на Гьеллерупа влияние, его интерес к исследованию и правдивому воссозданию в художественном произведении психологии и нравственного содержания личности человека остается неизменным.

Карл Гьеллеруп (1857–1919) родился в Южной Зеландии, в округе Рохольте, в семье священника. Его отец скончался в 1860 г., когда мальчику было всего три года. Мать перевезла сына в Копенгаген к своему двоюродному брату Йохану Фибигеру, священнику и писателю, известному в литературных кругах автору драматических произведений на библейские сюжеты. В 1874 г. по желанию семьи Гьеллеруп поступает на теологический факультет Копенгагенского университета и успешно оканчивает его четыре года спустя. Во время учебы Гьеллеруп стал посещать лекции Г. Брандеса, которые в корне изменили его мировоззрение: он расстается с теологией и с головой окунается в естественные науки.

В 1881 г. Гьеллеруп удостаивается университетской золотой медали за трактат «Наследственность и мораль», в котором с позитивистских позиций анализирует этические понятия добра, долга, морального чувства, а в 1882 г. откликается на кончину Дарвина стихотворением «Гений и время. Реквием для поминовения Чарльза Дарвина».

Жизнь Гьеллерупа была не особенно богата внешними событиями. И все же одно из них сыграло в его судьбе решающую роль. В 1881 г. он познакомился с молодой замужней женщиной, немкой по происхождению, Евгенией Хойзингер. В 1884 г. Евгения рассталась с мужем и обручилась с Гьеллерупом. Через три года они стали мужем и женой. В 1892 г. супружеская пара переехала на родину Евгении, в Дрезден, где Гьеллеруп оставался жить до самой смерти. Он стал писать свои книги главным образом на немецком языке, а потом переводил их на датский, и в большей мере принадлежал уже немецкой, а не датской культуре.

Как и у Понтоппидана, интерес к художественному творчеству у Гьеллерупа пробудился рано. Ему едва исполнился двадцать один год, когда увидел свет его первый роман «Идеалист» (1878), в котором молодой писатель изобразил происходившую в его душе мучительную борьбу между христианской верой и атеизмом. Для героя романа, выпускника теологического факультета Макса Стауфа, поклонника немецкой романтической поэзии и музыки Бетховена, процесс отказа от старого, религиозного и выработки нового, материалистического мировоззрения оказывается настолько сложен, что у него для этого просто недостает душевных сил. Макс гибнет на дуэли, демонстративно стреляя не в противника, а в воздух, словно совершая акт самопожертвования, находя в этом единственную возможность примирить раздирающие его противоречия. «Надгробной речью погибшему поколению» назвал роман Гьеллерупа обратившийся позднее к сходной теме в романе «Безнадежные поколения» (1880) Банг.