— К такому дикарю и подходить-то близко не хочется, — недовольно заметила она, оглядывая измазанное платье.

— Погоди, я сейчас сбегаю за щеткой.

— Не надо, сегодня погода сухая, — сказала Лиза и забрала поднос, предварительно составив с него тарелку для Йоргена.

— Нет, ты не можешь так идти… Послушай, Лиза!..

Но Лиза уже взобралась на несколько ступенек по следующей лестнице и, обернувшись, шикнула на него.

Йорген в ужасе смотрел ей вслед.

Чегой-то она? Неужели он своим поцелуем отшиб у Лизы всякую осторожность? Да хозяин в два счета выставит их за дверь, во всяком случае, его, а уходить отсюда одному — это самое страшное. Прислуга-то наверняка соврет и выпутается, хотя сама была очень даже не против.

Между тем Лиза предстала перед мельником, который, сидя на жернове, острым ручником высекал одну из бороздок, что расходились от середины к краям. Он даже не поднял головы, когда она со словами «Пожалте, хозяин» поставила рядом с ним тарелку, только кивком поблагодарил ее.

— Ой! Неужто жернова такие? Вот красота!.. А если на него долго смотреть, он вроде бы сам кружится.

Мельник с улыбкой взглянул на Лизу, но, приглядевшись к ее платью, тут же посерьезнел, лицо его залилось пунцовой краской.

Лиза перевела взгляд с хозяина на себя.

— Тьфу ты, в каком я, оказывается, виде! На этот складской этаж лучше вообще не заходить, столько мешков, что потом чиститься и чиститься… Хорошо хоть мука легко отряхивается.

Засим она оборотилась к Ларсу, застигнув его в невероятной позе: он стоял на цыпочках на мучном. Ларс и, вытянувшись в полный рост и напрягаясь изо всех сил, засыпал содержимое мешка в лущильную машину.

— Ларс! Тут тебе еда, мальчик мой! — задорно прокричала Лиза. Потом, как ни в чем не бывало кивнув и бросив доброжелательное «Кушайте на здоровьечко, хозяин!», она принялась торопливо перебирать одетыми в чулки ножками, спускаясь на предыдущий этаж, где ее поджидал Йорген.

— Он что-нибудь сказал?

Хотя слова эти были произнесены испуганным шепотом, Лиза опять шикнула на него. Затем покачала головой и, насмешливо улыбаясь, заспешила дальше.

Но Йорген понял, что хозяин, буде он и промолчал, все заметил и истолковал правильно; это обнаружилось через два часа, когда мельник спустился на складской этаж. Сначала он придрался к мешкам: дескать, свалены беспорядочно и к тому же непрактично, тут можно уместить в два раза больше мешков так, чтобы не мешали и всем было удобно. Потом он полистал гроссбух и объявил, что записи невозможно разобрать.

Оказалось также, что прохудился пеклевальный мешок и плохо сеет сито, о чем Йорген обязан был давным-давно сообщить хозяину, уж можно было бы починить. А он только слоняется без дела и чихать хотел на все.

«Ищет предлога выгнать меня», — подумал Йорген и чуть не заплакал при мысли о том, что теперь, когда все складывается так хорошо, ему придется уйти с мельницы.

Однако его вздорный хозяин и знаток благородного мельничного ремесла тоже не ведал душевного покоя. Пока он долгими часами насекал жернов, пока ел, пока бродил на вечерней заре по саду, пыхтя трубкой и выпуская облака дыма, пока метался без сна на кровати, перед ним то и дело возникал образ Лизы с подозрительными мучными пятнами на сине-сером домотканом платье, и мельник напрасно напрягал воображение, пытаясь разрешить сложный вопрос: можно ли было так задеть мешок, чтобы появились именно эти пятна, которые столь очевидно напоминают следы объятий? Правда, Лиза говорила о них спокойно и естественно, на лице ее не выразилось и тени смущения, по щекам не пробежал предательский румянец, так что трудно было не верить ей… И все же — можно было или нельзя?..

А если нельзя, если это Йорген поставил на ней свое клеймо и она ему позволила (зачем было иначе замалчивать, вместо того чтобы пожаловаться на его наглость), то какое до этого дело ему, мельнику, который собирается жениться на Ханне, который, можно сказать, втихомолку едва ли не помолвлен с нею? Ему должно быть безразлично или, вернее, даже приятно, что легкомысленное восхищение Лизиными прелестями, которого он, к сожалению, не сумел скрыть от нее самой, по крайней мере, не имело дурных последствий, что она не стала связывать с хозяином свои любовные надежды; ведь в противном случае оставалось бы только пожалеть бедняжку.

Его рассуждения были обстоятельны и основывались на здравом смысле. Их трудно было опровергнуть, но, увы, еще труднее было успокоиться ими.

Напрасно он раз за разом вызывал перед внутренним взором образ Ханны — как она кличет Енни, возится в конюшне с пони, смеется своим чистым, невинным смехом, ведет благочестивые и дружеские речи, извлекает из фортепьяно серьезные, печальные или веселые мелодии, — ее образ быстро улетучивался, и вместо Ханны перед ним возникала таинственно улыбающаяся Лиза, которая стирала с плеч и груди подозрительные пятна… а пятна появлялись сызнова.

IV

Из открытой дверцы печи пахнуло дурманящим пряным жаром: на поду ожидали появления на свет Божий семьдесят больших караваев ржаного хлеба. Мельник длинным шестом с деревянной лопатой на конце вынимал по два каравая и передавал Лизе, та выносила их в коридор, где встречавший ее Кристиан, перехватив караваи, тащил их охлаждаться на месилку, которая, отработав на сегодня, застыла в неподвижности со свисающими с железных зубьев лохмотьями серого теста, похожая на борону с комьями налипшей земли. Обычно эти многочисленные встречи между месильней и пекарней давали дерзкому рыжему подручному повод для всяческих интимных проказ и мимолетного ухажерства, но сегодня он чувствовал, что Лиза чем-то расстроена, а потому не осмеливался распускать ни язык, ни руки.

Она окинула грустным взглядом знакомую комнату, всю обстановку которой составляли занимавшая заднюю стену хлебопекарная печь да длинный стол напротив, который шел под окнами и вдоль третьей — короткой — стены. На нем сейчас были разложены аппетитные буханки ситного. В углу стояли весы, на которых Лиза отвешивала тесто для тысяч буханок и караваев, а в остатки теста была воткнута лопатка, которой служанка орудовала столь привычно, что почти всегда клала на весы точно столько теста, сколько нужно.

Тем временем подоспела новая пара караваев для передачи Кристиану; Лиза вынесла их в коридор, где была открыта дверь в сад и откуда в жаркую пекарню тянуло прохладой. Она пробежала взглядом по саду, залитому ярким октябрьским солнцем, которое сверкало в лужах и подсвечивало желтым флигели. В кухонном окне нежился на солнышке ее любимец Пилат, а на окнах гостиной пламенела герань — той самой гостиной, в которой положено было бы сидеть хозяйкой Лизе. В левом флигеле была открыта верхняя половина двери в коровник, во мраке которого промелькнул, сверкая на солнце, рыжий хвост; туда она бы тоже перестала ходить — посылала бы на дойку прислугу. В переднем углу сада, чуть справа, проплывали тени от мельничных крыльев, неумолчный гул которых в сочетании с хлопаньем парусины и воем ветра можно было расценивать как весточку от гигантского механизма из колес и жерновов, без устали трудившегося ради Лизиного благосостояния. На гравий падала тень от галереи с силуэтом Йоргена, который вращал ворот, чтобы повернуть шатер; Йорген также принадлежал к имуществу Лизы — для эпизодического развлечения. Но в Кристиане, который, принимая у нее из рук караваи, уловил ее минутное замешательство и посмел ухмыльнуться, — в Кристиане она видела лишь слугу, которому по воскресеньям велит надеть на холеных гнедых плакированную сбрую и запрячь их в парадную карету, поскольку они с мужем хотят съездить в гости или в церковь.

С мужем? Лиза вновь очутилась рядом с мельником, который склонился у печи — без сюртука и жилетки, в одной расстегнутой рубахе с закатанными рукавами на мускулистых волосатых руках, он шуровал там длинной лопатой. С висков, где курчавились седоватые волосы, стекали ему в бороду капли пота; худое лицо выражало напряжение… он был целиком поглощен работой и рядом с ним вполне могли стоять что та коренастая и медлительная уроженка Лолланна (ее предшественница), что сама Лиза со своими мягкими, ласкающими глаз формами и живостью во взоре… А может, это ей только кажется и его напряжение вызвано насилием над собой, тем, как он старается не замечать ее близости? Ведь на днях, когда мельник, затачивая жернов, увидел на Лизином платье мучные пятна, в нем совершенно точно проснулась ревность, которая раздула тлевшие в его сердце угольки, отчего лицо его зарделось…