Автор этой истории, вероятно, когда-то посетил башню пыток в Нюрнбергском замке или другой каземат, столь же хорошо оборудованный для проявления изощренной человеческой жестокости, ибо не преминул подробнейше проследить за всеми допросами фру Метте и с безжалостной наглядностью описать каждое орудие, в том числе изображая его в действии на все более обнажавшемся corpus delicti. [6]Дело в том, что если ранее благопристойность мешала пишущему для народа литератору руками невидимых амуров обнажать последние прелести фру Метте, он посчитал, что палач имеет право на все, так что пыточная скамья стала тем ложем, на котором читатель мог, не краснея, лицезреть даму нагой.

На простодушного, а потому восприимчивого и наделенного буйным воображением Йоргена все это производило столь сильное впечатление, что по мере чтения он буквально чувствовал, как ему ломают кости, выворачивают суставы, как его колесуют. Но и закрыв книгу, отложив ее в сторону, он не избавлялся от ужасов: они самым отвратительным образом проникли в окружающую его обстановку и обосновались на мельнице. Если в начале повествования мельница была замком с галереей и вышкой, то теперь она превратилась в гораздо более реалистическую башню пыток, в которой человека с каждым этажом ожидали все более изуверские мучения. Со своими неприглядными, запыленными, обвитыми паутиной балками мельничные этажи — особенно в сумерках — весьма напоминали угрюмые помещения башни, о которых читал Йорген. А уж поздно вечером, когда свет на размольном этаже сосредоточивался вокруг небольшой лампы посередине, отступившая за пределы этого круга тьма сгущалась до полной кромешности: все словно было приготовлено к допросу, в котором маячившему в тени огромному ситу отводилась роль ждавшей своей жертвы скамьи для пыток. Стоило заскрипеть наверху лебедке, которая поднимала со складского этажа очередной мешок, как Йорген вспоминал о своем романтическом alter ego, Яльмаре, которого поднимали вверх, подвесив за большие пальцы рук. Стоило Йоргену взяться за ворот, чтобы повернуть мельницу, как он вздрагивал при мысли о «железной бабе» — дыбе, которая с помощью такого же ворота вздергивала свою жертву, чтобы затем вонзиться в нее кинжалами и раздавить. Но хуже всего была сама мельница, медлительный и ворчливый скрип которой доносился постоянно, за исключением периодов полного безветрия. Она казалась Йоргену огромным и сложным сооружением для казни: одни колеса его были из тех, вокруг которых — в сочетании со столбом — «оборачивали» человека (Йорген плохо представлял себе, что означает это выражение при колесовании, однако резонно считал такое положение малоудобным), другие с каждым оборотом ломали по косточке, третьи — зубчатые колеса — зубцами вгрызались в плоть и раздирали ее. Еще немного, и подручный увидит весь верх залитым кровью и услышит, как она капает с яруса на ярус.

Но одновременно с превращением в мрачную башню пыток мельница обрела статус эротического святилища. За распространяемым страшными образами мраком таился блеск неприкрытой женской красоты, а к дрожи, вызванной испугом, примешивалась сладострастная дрожь от представления сего горделивого и греховного тела, которое отдали на растерзание орудиям пытки, — представления, разумеется, смутного и робкого, каковое только и может быть у деревенского парня, чье воспитание не включало в себя лицезрения ни статуй, ни даже красивой плоти, изображенной на картинке. Воображение Йоргена, благодаря которому Лиза некогда предстала перед ним в роли йомфру Метте, в вяло текущие, праздные часы полуденного зноя морочило ему голову разнообразными грезами, от которых сердце его болезненно-сладко сжималось, пульс бешено скакал и дело нередко кончалось слезами, непонятными самому Мельникову подручному; он испытывал лишь удивительную злость ко всему и всем, а также безграничную тоску и сожаление по поводу своего одиночества, но одновременно эти слезы совершенно очевидно вызывали страстное томление по Лизе.

Да, он томился и тосковал — словно Лиза была далеко от него. Так близко, как они очутились друг к другу в темноте людской (в ту ночь, когда умирала мельничиха), им больше побыть не удавалось; можно сказать, это был последний раз, когда они по-настоящему были наедине. Иногда он закрывал глаза, чтобы увидеть причудливые черты ее тогдашнего лица, освещенного снизу спичкой, и если лицо появлялось в его грезах — что бывало отнюдь не всегда, — оно приводило Йоргена в сильнейшее и долго не отпускавшее волнение.

В подобном настроении он и пребывал однажды ввечеру, когда Лиза пришла к нему на размольный этаж с кашей к ужину. Обычно она посылала ее с Ларсом, и это поручение явно было по душе славному малому, ибо свидетельствовало о том, насколько мало Лиза ценит наглого Йоргена. Изредка, впрочем, она относила еду сама, причем не старалась тут же исчезнуть, ее вполне можно было задержать наверху. На этот раз даже не понадобилось прибегать к каким-либо уловкам: запыхавшаяся от жары, она без приглашения села на мешок и устремила взгляд на Йоргена, который прямо-таки оторопел от нежданного счастья. Однако же он быстро обрел привычную рассудительность: выглянув незадолго до прихода Лизы с галереи, он видел, как мельник с Хансом направляются к теще. Это была редкостная удача, и Йорген не собирался упускать ее.

— Перестань таращиться на меня, ешь лучше кашу.

Йорген принялся за еду.

— Это хорошо, что ты можешь иногда присесть, — проговорил он с набитым ртом, — а то хлопочешь день-деньской как заведенная.

— Да, мне тоже кажется, что дел у меня на мельнице хватает, приходится вертеться. Но сегодня я весь вечер свободна… да и жара стоит несусветная.

Лиза откровенно зевнула.

Йорген шагнул в сторону люка и осторожно открыл его, чтобы заглянуть вниз, на складской этаж.

— Не волнуйся, я послала его в сад собирать крыжовник.

— Лиза!

— Да что ж ты себе позволя…?

Договорить ей не удалось. Взыграв при мысли о том, что Лиза таким образом подготовила беспрепятственное свидание с ним, Йорген уже обнимал ее. Она храбро противилась, но вскоре сопротивление ее ослабло и Йоргену даже на миг почудилось, будто, наклоняясь, дабы избежать его поцелуя, она крепко прижимается к нему. Он был в восторге, опьянен радостью победы. Однако стоило его усам коснуться Лизиной щеки, как служанка непостижимым образом выскользнула из рук Йоргена и, опрокинув его на мешок, очутилась возле лестницы.

— Это еще что такое?! — сердито вскричала она. — Я прихожу поболтать с тобой… все чинно-благородно… а ты… Постыдился бы!

Он действительно устыдился… но лишь своей неудаче.

— С чегой-то ты изображаешь недотрогу? Ты пока что не мельничиха!

— Именно поэтому.

Ее чудной взгляд совершенно сбил его с толку.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты дурачок, а тебе, между прочим, будет только лучше.

Она повернулась, намереваясь идти вниз.

— Ты сама мне рассказывала, как мельник тебя поцеловал, — угрюмо, чуть не плача, пробурчал Йорген.

— Ну, мельник — это другое дело.

— Почему другое дело?

— Сам знаешь! Он ведь будет моим мужем.

— Тогда о таком никто не заикался, при живой-то жене.

— Бедненькая! Но уже видно было, что долго она не протянет. А в таком случае почему бы мужчине заранее не оглядеться по сторонам?

— Он что, прямо обещал на тебе жениться? — спросил Йорген, неожиданно сменив мрачно-плаксивый тон на заинтересованный.

— Об этом мы с тобой и могли бы поговорить… и о многом другом… если б ты был умнее… Я затем и пришла, а ты сразу со своими глупостями!

— Ладно, только присядь… я… в общем, пусть будет по — твоему.

Лиза опустилась на мешок.

— Каша, небось, совсем остыла. А я-то торопилась принести ее!

— Не остыла, просто не очень горячая и не надо на нее дуть, — сказал Йорген, с аппетитом снова принимаясь за кашу.

— Нет, до обещаний дело у нас еще не дошло, — помолчав, продолжила Лиза. — Это тебе кажется, что все происходит с бухты-барахты.