Речь Харидема. (22) …
Если бы дело шло о чем-нибудь другом, то в похвалу ему довольно было бы того, что каждый из вас уже сказал от себя; но красоте присуще столь многое, что и для тех, кто придет на смену нам, всегда найдется о чем сказать во славу красоты. Откуда к красоте ни подойти, все кажется, что вот об этом-то и надо прежде всего сказать. Так, гуляя на цветущем лугу, открываешь взором все новые и новые цветы и, влекомый ими, не знаешь, какой цветок сорвать. Я выбрал из множества лишь те, о которых, мне кажется, не подобало бы молчать, и вкратце скажу, чтобы и красоте должное воздать, и вас порадовать, не пускаясь в пространные рассуждения.
(23) Когда мы видим, что человек превосходит нас лишь храбростью или какой-нибудь иной доблестью, не вынуждая нас ежедневными услугами питать к нему добрые чувства, то мы скорее завидуем ему и ждем, когда же он потерпит неудачу в своих делах. Но, встретив человека, прекрасного собой, мы не только не завидуем его красоте, но, с первого же взгляда плененные им, начинаем любить его без меры и, не колеблясь, становимся его рабами, как существа высшего. Больше радости служить человеку во власти цветущей красоты, чем повелевать человеком, лишенным ее, и когда красивый отдает нам многочисленные приказания, мы больше бываем ему благодарны, чем если он ни с чем к нам не обращается.
(24) Дальше: что касается прочих благ, для нас желанных, то мы стараемся только овладеть ими, не более того. Но красотой никогда никто не [ с.57] может насытиться! Если бы мы красотой превзошли сына Аглаи, ходившего с ахейцами под Илион, или прекрасного Гиакинфа, или Нарцисса, лакедемонянина родом, нам и этого бы казалось мало: мы боялись бы, что нас забудут, что на смену нам придут другие, еще более прекрасные. …
(27) Тех, кто угождает желаньям стоящего у власти народа, мы зовем одних – демагогами, других – льстецами; и только тем, кто покоряется силе красоты, мы удивляемся и называем тружениками и поклонниками прекрасного, а тех, кто проявляет заботу об украшении города, считаем общими благодетелями. Итак, если красота рождает такое благоговение, если все причастны стремленью к ней и почитают за счастье хоть чем-нибудь ей послужить, то разве мы не заслужим порицанья, если добровольно упустим счастливую возможность такого счастья, не понимая, что этим мы сами себя наказываем?» (Лукиан. Харидем, или О красоте 4-9, 12, 15, 22-24, 27, пер. Н.П.Баранова [Лукиан 2001, т.2, с.50-53, 56-57])
(№ 1691). Две любви
(пер. Н.П.Баранова под ред. А.И.Зайцева [Лукиан 2001, т.2, с.58-80])
Ликин – вариант имени Лукиан.
«…
(4) Феомнест. … А для меня будь сегодня судьей нелицеприятным, так как я не вижу, чтобы ты склонялся на сторону какой-нибудь одной из двух страстей. Итак, скажи, кого ставишь лучшими: тех, что любят отроков, или находящих утеху в милых женщинах? Что касается меня, то, [ с.60] пораженный и той, и другой страстью, я, как стрелка хорошо уравновешенных весов, склоняюсь равномерно к обеим чашкам. Ты же, как стоящий вне всего этого человек, сумеешь выбрать неподкупным решеньем разума то, что лучше. Итак, любезный друг, оставь всякое притворство и быстрее положи камешек, какой найдешь нужным, согласно оценке моих любовных увлечений.
(5) Ликин. По-твоему, Феомнест, этот разговор – детская забава и шутка. А на деле он очень важен. Я, во всяком случае, говорю о нем под свежим впечатлением, зная, что эти дела чрезвычайно важны, когда услыхал горячий спор, который по обоим твоим вопросам вели между собой два человека. Воспоминание о нем до сих пор сохраняется у меня. При этом спорящих разделяли не только слова, но и страсти; не так, как тебя, который податлив и умеет, бодрствуя без сна, плату двойную собрать:
Стадо быков сторожа, а после – овец белорунных.
Из спорщиков же один безмерно наслаждался любовью мальчиков, считая Афродиту женских ласк губительной пропастью, другой же целомудренно чуждался мужского ложа, устремляя все свои желания к женщинам. В этой схватке двух страстей я был поставлен третейским судьей, и нет слов сказать, какое сверхудовольствие при этом я получил: следы тогдашних слов остались запечатленными в ушах, как будто я только что их слышал. Итак, убрав с дороги то, что послужило для обоих поводом пуститься в спор, я точно передам тебе все, что было сказано. …
(9) Насмотревшись досыта, я намеревался уже отправиться домой, как вдруг судьба послала мне величайшую из возможных на чужбине радостей: встречу с двумя старинными приятелями, которых, по-моему, и ты должен знать, не раз встречавшись здесь с ними, когда они бывали у меня. Один – Харикл, родом из Коринфа, юноша далеко не урод, да к тому же всегда искусно причесанный, из желания, как видно, пленять собой милых женщин. Спутником его был Калликратид, афинянин, человек простой наружности, всему на свете предпочитающий деятельность политического оратора и выступления с речами в народных собраниях. Не брезгал он и телесными упражнениями и охотно посещал палестры, побуждаемый к тому, я думаю, не чем иным, как любовным влечением к юношам. На это были устремлены все его помыслы. А ненависть свою к женщине он доводил до того, что часто посылал проклятия Прометею. Завидев меня издали, оба кинулись ко мне с веселым и радостным видом. Затем, как водится, мы обменялись приветствиями, и каждый стал просить меня зайти к нему. Но я, видя, что между ними возникает соперничество из-за меня, сказал: «Сегодня, Калликратид и Харикл, будет всего лучше вам обоим посетить меня, не возбуждая дальнейших споров, а в последующие дни – я решил остаться здесь дня на три, на четыре – вы поочередно угостите меня в ответ, решивши жребием, кому быть первым».
(10) Так и решили. В этот день я был хозяином и угощал обоих, назавтра – Калликратид, а дальше, после него, - Харикл. Уже во время этих пирушек я заметил по многим несомненным признакам, какие мысли владели каждым: афинянин обзавелся красивыми мальчиками, и все рабы были у него безбородыми, оставаясь в доме лишь до тех пор, пока не начинал [ с.62] темнеть их подбородок; как только щеки покрывались первым пушком, Калликратид отсылал их прочь, назначая управляющими и приказчиками своих афинских имений.
Харикл, напротив, был окружен целым хором танцовщиц, флейтисток и арфисток. Весь дом Харикла, словно во время праздника Фесмофорий, был полон женщин, и нельзя было встретить ни одного мужчины, разве только малыша-мальчика или какого-нибудь дряхлого старика-повара, который по возрасту уже не мог возбуждать ревнивых подозрений хозяина. Все это, как я уже сказал, с достаточной ясностью вскрывало род мыслей моих приятелей. Нередко дело доходило между ними и до легких схваток, но длились они недолго и не могли привести к решению вопроса. Когда же пришел срок отплытия, оба они вызвались сопровождать меня, и я взял их с собой на мой корабль: как и я, они собрались посетить Италию.
(11) Мы решили причалить в Книде, чтобы осмотреть святилище Афродиты; славилось оно изображением богини – творение искусного резца Праксителя, возбуждающее любовь. …
(13) Вдоволь насладившись пышной растительностью, мы вошли внутрь храма. Богиня – прекраснейшее изваяние из паросского камня – занимает середину помещения. Удивительное изображение: неуловимо улыбаясь, едва полуоткрыв уста. Вся красота богини ничем не скрыта, никакие одежды не облекают тела: богиня стоит обнаженной и только одной рукой незаметно прикрывает свой пол. И столь велика была творческая мощь искусства, что неподатливый и жесткий по своей природе мрамор послушно следует всем изгибам членов тела… При этом зрелище Харикл, словно охваченный каким-то безумием, воскликнул вне себя: «Наиблаженнейший из всех богов Арес, попавший из-за нее в оковы!» - С этими словами Харикл подбежал к изваянию и, насколько мог, вытянув шею, прильнул жадными губами к мрамору и поцеловал его. Калликратид стоял молча и дивился про себя.
Храм имеет два входа, с той и с другой стороны, чтобы желающие могли и со спины разглядеть богиню, ничего не упустив и всему воздав подобающее восхищение. Войдя во вторую дверь, посетитель может весьма удобно с полным вниманием изучить красоту изваяния и с другой стороны.