Возврашаясь к довоенному творчеству советских поэтов, отметим, что, пытаясь придать своим,стихам не только исключительную экспрессивность при помощи отрицательной силы вульгаризмов, но и натуралистическую просторечность, они прибегали к словам и выражениям, xарактерным для хлынувшего в литературу простого люда.

Если у Есенина находим такие строчки, как:

…с лаем ливисто ошалелым

меня встрел молодой ее сын. (Сукин сын)

или

Письмо как письмо.

Беспричинно.

Я в жисть бы таких не писал. (Анна Снегина),

то они свидетельствуют о том, что Есенин не совсем порвал с простонародной лексикой, близкой ему по природе.

У Маяковского же, образованного литератора, происходившего из дворянской семьи, просторечности не самодовлеющи, а служат как бы внутренней юмористической окраске:

День – труд

Учись!

Тыща ремесл

Дел.

(Марш комсомольцев).

Скостит в копейку

задолженность с вас,

Чтоб выпотрошить

рупь.

(Лицо классовго врага).

У таких поэтов, как Багрицкий, Безыменский и Уткин находим намеренное опрощение лексики:

…Топал к Штолю-колонисту,

А к Махно попал ты!

(Багрицкий, Дума про Опанаса).

Комиссар, товарищ Коган

Барахло скидает. (Там-же).

За Махной идет погоня

Аккурат неделю. (Там-же).

И вот оттуда

Голодранцем в Москву припер.

(Безыменский, Стихи о комсомоле).

Только думала спать

Как у хутора

3агундосил опять

Кто-то муторно.

3авалилось ко мне

Трое гавриков… (Уткин, Свеча).

Даже Пастернак в таком обязывающем к поэтичности языка стихотворении, как «Венеция», соблазняясь аллитерацией, в описании города-красавца прибегает к достаточно неблагозвучному выражению:

Шли волны, шлендая с тоски.

Литературный критик С. Малахов в статье «Поэзия» (Ежегодник литературы и искусства на 1929 год, Москва, 1929, стр. 94), говоря о В. Саянове, отмечает:

«Естественные в известном количестве «смачные» слова рабочего языка превращаются, в случае их усиленного подчеркивания в так называемую «блатную музыку», эстетически смакуемую Саяновым. Приведу подобный подбор слов, взятых из одного только стихотворения «Как опять закружатся тальянки»: «шебуршать», «копер», «фефела», «рыло», «зюзя», «угроxать», «шлындать», «грубая» (красивая), «шеманать», «вахлаки», «фольшек» и др.».

Много позже, в период усиленной кампании за очищение руccкого языка, вызванной выступлением Сталина в дискуссии о языке, организованной газетой «Правда» летом 1950 г., В. Саянов каялся в своей статье «Заметки о языке» (3намя, № 1, 1951):

«Я был одним из представителей комсомольской поэзии. В наших ранних стихах была отражена жизнь комсомола эпохи гражданской войны. Мы увлекались «новыми» словечками, цветистой, разухабистой речью «братишек»… Мы не понимали того, что не в речи «братишек» следует искать основы нового литературного языка» (стр. 149).

Итак, в русской поэзии cоветcкого периода происходил сложный двойственный процесс. Поэзия, контролируемая партийными органами, должна была стилизоваться под грубые вкусы неискушенной в изящной словесности серой массы. У Маяковcкого в большой степени это была поза и только частично – «социальный заказ», значительно добросовестнее выполнявшийся другими (Бедным, Безыменским и т. д.).

Что касается поэзии военных и послевоенных лет, то на фоне даже более или менее удачных в поэтическом и языковом отношении стихотворений Симонова, Суркова, Щипачева и других, ярким пятном выделяется «Василий Теркин» А. Т.вардовского.

Разбору этого талантливого произведения посвящена интересная статья М. Орлова «О языке и стиле поэмы А. А. Твардовского», помещенная в третьем номере журнала «Русский язык в школе» за 1954 год.

Автор подчеркивает исключительное богатство языка поэмы, достигаемое применеиием оригинальных сравнений, метафор, разговорной лексики и фразеологии и широким использованием фольклорных моментов. Обращаясь к живому народному русскому языку А. Твардовский не занимается искусственной к языку поэзии отдельных про сто речных слов и выражений, как это делали Уткин, Безыменский и пр., недостаточно знакомые с подлинным народным языком и заимствовавшие из него наиболее вульгарные элементы. Бытовые просторечия широким потоком вливаются в поэуу, написанную в плане отталкивания от приподнятои, патетическои речи

Эпитеты поэмы в большей своей части восходят к к бытовому языку, особенно же обширную группу составляют просторечные глаголы:

Ладит Теркин от удара

Хоть бы зубы заберечь.

Нам из этой кутерьмы

Некуда податься.

Несмотря на военную тематику, военная терминология совершенно отсутствует в поэме или же подвергается метафорическим переосмыслениям:

Занимай высоты в бане,

Закрепляйся не спеша!

…немец правым глазом

Наблюденья не ведет.

Отметим также, что, кроме пресловутого «сабантуя» и грамматического новаторства:

Пусть ты чорт.

Да наши черти

Всех чертей

В сто раз чертей,

Твардовский не создает никаких собственных неологизмов.

Хотя «Теркин» впервые появился в газете, он не подпал под влияние газетного шаблона, не потерял своей самобытности. О том же, что пресса навязывает стиха свою специфику, откровенно говорит поэт С. Кирсанов:

«…газета обязывала поэзию быть массовой… Газета, предъявлявшая к поэту требования земной, грубой ощутимой реальности, влияла на формирование поэтов новой советской формации. Поэт обязан был погрузиться в экономические сводки, в цифры планов строительства нашей страны. Не будучи хорошо ориентированным в политике, поэт неизбежно оказался бы несостоятельным тогда, когда острый политический момент потребовал бы от него выступления в печати» «Поэзия в газете», Литературная газета, 5 мая 1948).

Таким образом, и поэзию, связанную с наиболее вневременными И внепартииными ценностями человечества – природой, вечными добродетелями и вечными страстями, советы попытались большевизировать и поставить на службу самой узкой агитации

и пропаганде. Конечно, это не всегда удается, несмотря на то, что поэты, лояльные к советскому режиму, подобно Маяковскому, часто, по его же словам, «наступали на горло собственной песне». Борьба обычно кончается смертью одного из двоих: гибнет поэт, если не смиряется песня, если же смиряется поэт гибнет песня…

Очень часто советские поэты сводят искусство стихосложения до степени рифмованной прозы, да к тому же и сами рифмы, по свидетельству А. Чивилихина «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950, стр. 167) оказываются не

на должном высоте:

«Употребление глухих, весьма и весьма неполных рифм, усеченных рифм стало делом обычным… Небрежное обращение с рифмой ведет к ослаблению рабочей дисциплины поэта, делает работу над стихом необычайно легкой…, дает возмож-

ность пренебречь тщательным отбором слов».

Когда такая неотработанность рифм была исключительно нарочита у футуристов и вводилась в порядке эпатации мещанина или оригинальничания, это еще не теряло своей художественной функции, но в дальнейшем, питаясь тривиальностью советских

будней, язык поэзии (исключая относительно немногочисленные

новообразования) стал органически перерождаться, утверждая,

в свою очередь, в литературе новые, лишенные эстетического

смысла, формы.

Да и вообще красота формы, как что-то самодовлеющее, дающее эстетическое наслаждение в cвоем непосредственном восприятии, не только не культивируется, но и преследуется в Советском Союзе. Форма – слишком объективна, она мешает достижению субъективных целей коммунистической партии: «Формалистические стихи не напишешь на плакате, их не прочтешь с трибуны на митинге», – восклицает тот же Сергей Львов, в вышеупомянутой статье.

Сужение, и тем обеднение, поэзии при советах обуславливается в первую очередь повсеместным навязыванием ей публицистичности, без которой она вообще не мыслится профессиональными большевистскими поэтами: «…поэт без публицистического дела дисквалифицируется и, нет-нет, ляпнет где-нибудь совсем уже альбомное». (С. Кирсанов, «Поэзия в газете», Литературная газета, 5 мая 1948).