Наводнение общих языков арготизмами происходило и раньше. В первую очередь, конечно, следует указать на французский язык, в своих судьбах часто соприкасающийся с русским. Не проводя параллелей с русским языком советского периода, об этом растворении французского арго в городском просторечии говорит В, Жирмунский (Нац. язык и соц. диалекты, стр. 123), отмечая потерю им во второй половине XIX века прежней профессиональной замкнутости и «его смешение с парижским городским просторечием, при котором собственно арго растворяется в более широкой сфере жаргонизмов и образных выражений обиходного языка».

Как упоминалось выше, новая «генеральная линия партии» уже перед началом войны вела к очищению языка от арготизмов. Этот процесс, естественно, усилился в эпоху патриотического подъема, вызванного борьбой с немцами и тщательно культивировавшегося властями.

Но и во время войны, параллельно с высокими славянизмами и архаизмами (см. гл. «Язык войны»), призывавшими русского человека на подвиг ратный, из чисто пропагандных целей, для снижения образа врага, по адресу последнего допускалась не только брань, но и чисто уголовный жаргон:

…уже бегут с Украины твои гаулейтеры и человекоеды, домушники и маровихеры, зажав под мышками фомки… Хватай подвернувшееся барахлишко для своих белокурых берлинских марух… (Леонов, Размышления у Киева, Избранное, 617).

Итак, в последнее время создается тенденция двойного подхода к языку: с одной стороны, проводится политика очищения языка, обслуживающего, так сказать, «внутренние» темы, с другой стороны, не только допускаются, но и культивируются элементы «блатной музыки», вводимые в тексты, предназначенные для ошельмования истинных и мнимых врагов Советского Союза.

И теперь в советской прессе мы находим арготизмы, но уже в связи с опорачиванием союзников и соратников по еще недавно совместно выигранной войне. Так, усердно осуществляющий политику партии по натравливанию советского народа на Запад, сатирический журнал «Крокодил» от 10 сентября 1950 г., помещая «Альбом преступников», следующим образом характеризует видных американских деятелей:

Фамилия – Ачесон.

Имя – Дин.

Кличка – Дипломат.

Уголовная специальность – Белодомушник.

Фамилия – Даллес.

Имя – Джон.

Кличка – Джонька-Каин.

Уголовная специальность – Наводчик…

и т. д.

Несмотря на кампанию по очищению языка в пределах «внутренних тем» и на то, что некоторым писателям в связи с этим было предложено переписать свои романы (как, например, Ф. Гладкову в отношении «Цемента»), «блатная музыка» звучит под сурдинку даже в произведениях сталинских лауреатов последних лет, став, очевидно, органическим аккомпаниментом речи советского человека:

У тебя вот насос барахлил. (Рыбаков, Водители, 146).

– Вот возьмем, да купим!

– А вот слабo! (Трифонов, Студенты, 32).

В своем последнем романе «Времена года» (стр. 253) В. Панова так передает язык рабочих-активистов, обращающихся к партийцу-выдвиженцу:

«Смотри только, Степа, не забурей!» – а у жены его Тони спрашивали: как там Степан – не буреет? Тоня, смеясь… отвечала, что буреет: до того забурел [39], что в молодежный клуб его не вытащишь, ходит только в «Деловой дом».

Таким образом, советам вряд ли удастся очистить русский язык от засоривших его арготизмов. Однако, следует надеяться, что с исчезновением породивших их явлений, отомрут и уродующие речь слова, ибо еще Ломоносов отмечал, что русский язык «имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, какому в других удивляемся» [40].

Глава VI. ЯЗЫК СОВЕТСКОЙ ПОЭ3ИИ

Но поэзия-

пресволочнейшая штуковина:

существует-

и ни в зуб ногой!

Маяковский, «Юбилейное».

Затрагивая в данной главе тему, немаловажную для понимания развития русского языка при советах, мы хотели бы предупредить читателя, что он не найдет в ней литературной оценки советской поэзии, а только обзор того нового в ее языке, что стало вхожим в него после Революции. Потому авторы почти не затрагивают, например, такого видного поэта, как Пастернак, внесшего много нового в русскую поэзию, но не в ее язык.

Поэзия, как совокупность образов, совершенно своеобразно перерабатывает язык обыденной жизни. Один из русских филологов, К. Зелинский, правильно замечал, что поэзия это «деформированная по-особому логическая речь». Пушкин в свое время шел еще дальше в своей характеристике поэзии, утверждая, что последняя должна даже выглядеть немного глупой. Но никто никогда не отрицал необходимости сохранять минимальные эстетические нормы в применении их к поэзии, как высшему проявлению художественной речи.

Правда, человечество всегда колеблется в своих понятиях эстетических норм, то приближаясь к античным, то удаляясь от них. Но ни в одну эпоху не наблюдалось такого забвения двух золотых правил правды и красоты, как в эпоху большевистcкого господства.

Здесь не помешает вспомнить теорию великого русского ученого Ломоносова, предусматривавшего в языке три «штиля», высокий, средний и низкий, где «высокому», конечно, предоставлялась область поэзии. Современный лингвист проф. Л. Щерба делит язык на 4 слоя: торжественный (лик, вкушать), нейтральный (лицо, есть), фамильярный (рожа, уплетать) и вульгарный (морда, жрать).

«Высокий штиль» или торжественный синонимический слой задолго до Революции, отчасти уже в пушкинские времена, был вытеснен из поэзии «средним штилем» (нейтральным слоем). Буднично – разговорным языком широко пользовался гражданский поэт Некрасов в середине XIX столетия. Из ближайших же по времени к Октябрьской революции поэтов, совершенно отказавшихся от напыщенности и манерной салонности, можно назвать акмеистов (Гумилев, Ахматова и др.), противопоставивших туманно-высокопарной поэзии символистов свои четко шлифованные и классические по простоте и выразительности языка произведения.

Но никогда в русском языке, а вместе с ним и в русской поэзии не было такой резкой грани между двумя периодами, как между до – и послеоктябрьским. На это указывает Н. Заболоцкий «Язык Пушкина и советская поэзия», Известия, 25 янв. 1937), подчеркивая, что у советских поэтов «…безвозвратно исчез язык замкнувшегося в своей комнате интеллигента. Исчезли мистические «откровения» провидцев и кликуш. Всё

меньше остается книжности, искусственности и архаической манерности поэзии прошлого». Но язык советской поэзии от этого мало. выиграл, так как одновременно с исчезновением этих недостатков, появились гораздо более глубокие и многочисленные пороки, о которых речь будет ниже. Во всяком случае Н. Степанов «О словаре советской поэзии», Литературная учеба, № 1, 1934, стр. 25) совершенно прав, заявляя: «Если мы сравним словарь советской поэзии со cловарем дореволюционных поэтов, то найдем неизмеримо большую разницу, чем, даже, например, между словарем поэзии до- и после карамзинской поры».

Советские критики, указывая на бо?льшую разницу между до – и послеоктябрьским периодом, чем между до и послекарамзинским, хотят, конечно, подчеркнуть бо?льшую значимость Октябрьского переворота для развития языка, чем cмены литературных течений конца ХVПI века, когда условно-классический стиль был вытеснен сентиментально – романтическим.

Но несомненно, что разная степень различия здесь также зависит и от того какого характера новшества привносились поэтами, в первую очередь ведущими, той или иной эпохи. Об этом говорит Р. Будагов, в своей книге «Слово и его значение» (изд. Ленинград. университета, 1947):