Однако, официальная фразеология, отвечающая якобы положительным сторонам советской жизни: «высокая активность», «Герой социалистического труда», «заслуженный деятель науки и техники», «знатные люди страны», «мастера высоких урожаев», «передовики сельского хозяйства», «почетный железнодорожник», «слет передовиков», «ударник учебы, производства», «образцово-показательный», «красная доска (доска почета)», оказалась беднее фразеологии, свидетельствующей о «вечных пороках» большевистской системы: «безынициативность и разгильдяйство», «бесхоз(яйствен)ные дома», «бумажная волокита», «дефицитный товар», «зажим самокритики», «ликвидаторские настроения», «объективные обстоятельства» (объяснение производственных неудач неблагоприятными условиями), «примиренчество и самоуспокоенность», «принудительный ассортимент», «разбазаривание народного (государственного, колхозного и т. д.) имущества», «расхититель общественной (социалистической) собственности», «срыв плана», «торговый голод», «трудности роста», «тянуть волынку», «узкое место», «черная доска», и т. д.

Многочисленные неполадки советского производства создали и соответствующую лексику: «самотек», «уравниловка», «обезличка», «текучка», «срывщик», «бракодел», «пределыцик», «летун, ~ство», «спецеед, ~ство», «штурмовщина» и пр.

Последнее слово имеет как бы свою эволюцию. Происходит оно, конечно, от слова «штурм», что должно было метафорически обозначать напряжение всех сил данного предприятия с целью своевременного выполнения правительственного плана (часто еще «штурм прорыва»). Так как практика подобных штурмов показала их несостоятельность, то увлечение ими стало презрительно именоваться «штурмовщиной».

Со временем появилась модификация штурма, главным образом в горной промышленности, так называемый ДПД – «день повышенной добычи», когда все рабочие и служащие какой-либо шахты спускаются под землю для «выравнивания выполнения плана». По сути остаются те же методы, та же неэффективность, так как однодневное вовлечение неспециалистов в незнакомый им производственный процесс вызывает необходимость позже затрачивать много времени и труда для исправления допущенных ими ошибок.

О том, что под новым и якобы положительным наименованием скрывается всё то же старое отрицательное явление, проговорились «Известия» (11 янв. 1945):

…Раньше такой стиль именовался штурмовщиной. Теперь ему дали иное название: ДПД – день повышенной добычи.

При постоянной нехватке материалов в СССР, доводящей до отчаяния инженеров и техников-прорабов, которым невыполнение плана грозит зачислением в категорию «вредителей» со всеми вытекающими отсюда последствиями, ничуть не удивительно, что «ОТС» (отдел технического снабжения) неофициально расшифровывается как «отдел, тормозящий строительство» (В. Ажаев, «Далеко от Москвы», Новый Мир, № 7, 1948).

Показателен и ряд слов с отрицательной частицей «не» (или «недо»): неподача (вагонов, воды, лесоматериалов), недовыполнение (плана, программы), недовыпуск (продукции), недовыработка (изделий, деталей), недоработанность (доклада), недопонимание (вопроса, задачи) и т. п.

Яркой иллюстрацией наводнения речи советского человека словами с отрицательной приставкой «недо…» может служить отрывок из сатирического стихотворения В. Дыховичного и М. Слободского – «Семен Данилыч Петухов», помещенного в журнале Крокодил, № 7, 1950:

…И где б ни ждал его провал, Он тут же песню запевал:

– Я каюсь!…

– Я недоучел!…

– Я недопонял!…

– Я не дошел!…

– Недонажал!…

– Недотянул!…

– Недоглядел!…

– Недовернул!…

– Недопродумал!…

– Недовскрыл!…

– Я недопереоценил!…

– Я недо… то… Я недо… се…

– Я закругляюсь! [23]

Точка.

Всё.

Следует отметить, что слово «неувязка», столь широко употребляемое в советском речевом обиходе, существовало и до Революции, но только как технический термин в чертежном деле.

Если в начале Революции столбовой дорогой развития языка была его вольная или невольная политизация, то со временем основным двигателем лексики стала ее технизация. До Революции техницизмы почти не проникали в общий язык, так как ни пресса, ни художественная литература не уделяли большого внимания показу деталей трудовых процессов. По этому поводу мы находим правильное замечание проф. Л. Булаховского в его книге «Курс русского литературного языка» (стр. 54):

«В беллетристику терминологическая лексика до Октября проникала относительно редко. Ей надо было учиться, и это отпугивало от нее читателя; ее надо было объяснять, и на это не с большой охотой шел автор».

Наш век проходит под знаком развития таких отраслей техники, как авиация, кино и радио, а потому их профессиональные языки больше всего обогатились за последнее время и дали общему языку новое «питание».

Большую роль в развитии кино при советах сыграл не только прогресс техники, но и художественная специфика самого кино, по выражению Ленина, «важнейшего из искусств», наиболее эффективного в агитационном воздействии на массы. Отсюда огромные средства, отпускаемые на развитие кинопромышленности, – «кинофикацию» страны (термин, созданный параллельно «электрификации»).

Громоздкое слово «кинематограф» вытесняется кратким, но зато объемным словом «кино» (мы идем в кино, это возможно только в кино, он снимается в кино и т. д.). «Кино» становится постоянным элементом очень многих связанных с ним слов.

Без составного элемента «кино» в общий язык входит ряд слов: полнометражный, короткометражный, короткометражка, узкопленочный, звуковой (фильм), озвученный, мультипликат.

Вне связи с самим кино начинают употребляться слова: трюк, трюкачество, юпитер и фотогеничный.

Наконец, самой продуктивной в своем словотворчестве оказалась радиотехника, в лексике которой, как в зеркале, отразилась на небольшом промежутке времени обычно растягивающаяся на десятилетия эволюция языковых заимствований, местных переработок, скрещений и борьбы слов, теперь употребляющихся повседневно в прямом или переносном смысле. Исследование этого момента в советском языке очень удачно сделано Л. Боровым в его статьях «Новые слова»:

«Радио вошло окончательно в нашу личную жизнь уже после гражданской войны, в двадцатых годах. Оно принадлежит целиком советской эпохе, советскому обществу, росло и самоопределялось с нами.

Появилось слово «вещание» – великолепный пример второй жизни слова. Сначала говорили и писали «широковещание», по аналогии с английским «broadcasting»; потом «широко», отпало, возникло, «радиовещание». Затем и слово «радио» в этом сочетании стало отпадать – лучшее доказательство уже очень большой прочности ассоциаций. Радиовещание стало просто вещанием, радиоприемник – приемником, радиопередача – передачей, а радиоволна – волной.

Утвердились и прочно вошли в язык термины радиотехники, по преимуществу иностранные: детектор, антенна, экран, «рекорд», фейдинги, диктор – это первое поколение (многие из них, как, например, детектор, уже успели умереть); затем – адаптер, динамик, кенотрон, супергетеродин или просто «супер» и т. д. Словарь радиотерминов, широко применяемых в общем языке, насчитывает уже две-три сотни названий (? Ф.). Одновременно утвердились новые русские (или старые в новом значении) слова и выражения, связанные с радио: приемник, громкоговоритель, всеволновый, коротковолновик, «земля», звучание, настройка, позывные, полное питание, перекличка, помехи, смотр по радио, поймать Милан, сидеть на коротких волнах, говорит и показывает Москва… как правило эти новые русские слова очень удачны: телефония и телеграфия в свое время с трудом подыскивали себе хорошие русские слова – они и сейчас остаются в гораздо большей зависимости от иностранных слов.

Эти радиослова постепенно стали применяться и вне сферы радио, в переносном смысле. Несомненно, под влиянием радио получило такое широкое применение слово «звучание» и в политическом и в разговорном, и даже в «уличном» языке: