Его действие означает бездействие в занятии самим собой; его реформы всегда нуждаются в дальнейшей реформе. Он скован своим действием и своим бездействием. Он никогда не спит, а его сны — это пробуждение мысли. Будь он активный, будь он благородный или низменный, он — мелочен. Нет конца его мелочности. Он не может убежать от самого себя; его добродетель посредственна, и его мораль посредственна. Есть только одно, что он может делать, — быть полностью и совершенно тихим, спокойным. Этот покой — не сон или лень. Мозг чувствителен, и для того, чтобы оставаться чувствительным, без своих привычных самозащитных реакций и без своих обычных суждений, осуждения, одобрения, единственное, что мозг может сделать, это быть абсолютно спокойным — что означает состояние отрицания, полного отказа от себя и своей деятельности. В этом состоянии отрицания он уже не мелочен, он уже не накапливает, чтобы чего-то достичь, что-то осуществить, чем-то стать.

Тогда он то, что он есть: технический, механистичный, изобретательный, защищающий себя, рассчитывающий. Совершенная машина не бывает мелочной, и когда мозг функционирует на этом уровне, он — превосходная вещь. Подобно всем машинам, мозг изнашивается — и умирает. Мелочным он становится тогда, когда начинает исследовать неизвестное — то, что неизмеримо. Его назначение — в известном, мозг не может функционировать в неизвестном. Его творения — в поле известного, но творением непознаваемого ему никогда не овладеть, ни в краске, ни в слове; эта красота ему недоступна. Только когда он полностью спокоен, безмолвен без единого слова и неподвижен без жеста, без движения — тогда есть эта безмерность.

21 сентября

Вечерний свет отражался в реке, и движение на мосту было неистовым, стремительным. Тратуар был полон людей, возвращавшихся домой после дневной работы в конторах. Река поблёскивала, мелкие волны в полном восторге гонялись друг за другом. Вы почти могли их слышать, но ярость уличного движения была слишком велика. Дальше вниз по реке свет на воде менялся, становясь более глубоким, и вскоре должно было стемнеть. Луна по ту сторону огромной башни выглядела такой неуместной, такой искусственной; в ней не было реальности, но в высокой стальной башне реальность была; на башне были люди; ресторан наверху освещён — и можно было видеть толпы людей, входящих в него. И поскольку ночь была туманная, лучи вращающихся фонарей светили гораздо ярче, чем луна. Всё казалось таким далёким, кроме башни. Как мало мы знаем о себе! Похоже, мы знаем очень много о других вещах: расстояние до луны, атмосфера Венеры, как делать самые необыкновенные электронные мозги, расщеплять атом, мельчайшие частицы материи. Но о себе мы знаем очень мало. Путешествие на луну волнует гораздо больше, чем погружение в самих себя; может быть, человек ленив или боится, или погружение в самих себя неприбыльно в смысле денег и успеха. Это — путешествие, гораздо более дальнее, чем на луну; никакие машины не годятся для этого путешествия, никто не может помочь: ни книги, ни теории, ни руководитель. Вы должны совершить это путешествие сами. Вам нужно гораздо больше энергии, чем для изобретения и сборки огромной машины. Вы не можете получить эту энергию с помощью какого-нибудь лекарства или наркотика, каких-то отношений, контроля или отречения. Никакие боги, ритуалы, верования, молитвы не могут дать её вам. Наоборот, в самом акте отбрасывания всего этого, в осознании смысла этого энергия начинает проникать в сознание и за его пределы.

Вы не можете купить эту энергию накоплением знания о себе. Накопление в любой форме и привязанность к нему уменьшает и извращает эту энергию. Знание о себе связывает, отягощает, тянет вниз; тогда уже нет свободы движения, и вы действуете и движетесь в границах данного знания. Изучать себя — это не то же самое, что накапливать знание о себе. Изучение себя — это живое настоящее, а знание — это прошлое; если вы изучаете, чтобы накапливать, то это перестаёт быть познанием нового; знание статично, к нему можно добавить или отнять от него, а познание нового активно, к нему ничего нельзя добавить, от него ничего нельзя отнять, потому что в нём никогда нет накопления. Познавание, изучение себя не имеет ни начала, ни конца, — тогда как знание имеет. Знание конечно, а изучение, познавание — бесконечно.

Вы — накопленный результат многих тысяч веков существования человека, его надежд и желаний, его вины и тревог, его верований и богов, его достижений и разочарований; вы — всё это и ещё множество добавлений к этому, сделанных в новейшие времена. Изучение всего этого, глубоко внутри и на поверхности, — не просто словесные или интеллектуальные формулировки очевидного, не просто выводы. Изучение означает переживание этих фактов эмоционально и непосредственно; необходимо входить в контакт с ними нетеоретически, словесно, а фактически, как голодный человек.

Изучение невозможно, если существует учащийся; учащийся — это накопленное, прошлое, знание. Существует разделение между учащимся и тем, что он изучает, и потому между ними есть конфликт. Этот конфликт разрушает, уменьшает энергию, необходимую для изучения, прослеживания до конца всего состава и строения сознания. Выбор означает конфликт, выбор препятствует видению; осуждение и оценка также мешают видению. Когда факт увиден, понят не словесно, не теоретически, а действительно увиден как факт, тогда изучение идёт от моменту к моменту. Тогда нет конца изучению, познанию; только изучение, познание важно, а не неудачи, успехи или ошибки. Есть только видение — нет видящего и увиденного. Сознание ограничено; сама его природа есть ограничение; оно функционирует в рамках своего существования, то есть опыта, знания, памяти. Изучение такой обусловленности разрушает эти рамки, структуру; тогда мысль, чувство имеют свои ограниченные функции; и они тогда не могут вмешиваться в более широкие и более глубокие стороны жизни. Где заканчивается эго с его тайными и явными происками, с его неудержимыми желаниями, с его потребностями, с его радостями и его печалями, там начинается движение жизни, которое за пределами времени и зависимости от него.

22 сентября

Там есть маленький мост через реку, только для людей, и на нём довольно спокойно. Река была полна света, и большая баржа, наполненная песком, привезённым с побережья, двигалась вверх по течению; это был мелкий, чистый песок. Куча песка была специально насыпана в парке, чтобы дети могли играть в песке. Там было несколько детей, они делали глубокие туннели и большой замок со рвом, получая огромное удовольствие.

День был приятный и достаточно прохладный, солнце не слишком жаркое, в воздухе ощущалась влажность; ещё больше деревьев стало коричневыми и жёлтыми, пахло осенью. Деревья готовились к зиме; многие ветви были уже голыми и чернели на фоне бледного неба; у каждого дерева свой оттенок разной интенсивности, от красно-коричневого до бледно-жёлтого. Даже в умирании они были прекрасны. Это был приятный вечер, полный света и мира, несмотря на рёв уличного движения.

На террасе есть цветы, и этим утром жёлтые были и ярче и живее, чем когда-либо; в раннем утреннем свете они выглядели более пробуждёнными, более яркими, чем их соседи. Восток начинал светлеть, и в комнате было иное; оно было здесь уже несколько часов. При пробуждении среди ночи оно было здесь как нечто совершенно объективное, что не могли произвести ни мысль, ни воображение. И опять тело при пробуждении было совершенно спокойно, без единого движения, так же как и мозг. Мозг был не сонным, а очень пробуждённым, наблюдающим, следящим без всякой интерпретации. Это была сила недосягаемой чистоты, её энергия поражала. Она была здесь, всегда новая, всегда пронзительная. Была она не только снаружи, в комнате и на террасе, она была и внутри и снаружи, но без разделения. Это было нечто, чем были захвачены целиком ум и сердце; и ум и сердце перестали существовать.

Нет никакой добродетели, только смирение; где оно есть, там вся добродетель. Общественная мораль — не добродетель, она — просто приспособление к стереотипу, и этот стереотип варьирует и меняется соответственно времени и климату. Общество и организованная религия сделали её уважаемой, но она — не добродетель. Мораль, в том виде, в каком она признаётся и церковью и обществом, — это не добродетель; моральность строится, она подчиняется правилам, её можно изучать и практиковать, её можно внедрять с помощью награды и наказания, с помощью принуждения. Влияние формирует мораль, так же как и пропаганда. В структуре общества есть разные степени морали, разных оттенков. Но это не добродетель. Добродетель не зависит от времени и от влияния, её невозможно культивировать; она — не результат контроля и дисциплины, она вообще не результат, так как не имеет причины. Её нельзя сделать респектабельной. Добродетель не разделяется на благотворительность, милосердие, братскую любовь и так далее. Она — не продукт окружения, общественного богатства или бедности, влияния монастыря или какой-то догмы. Она не порождается изощрённым мозгом, она — не производное мысли и эмоции; и она — не бунт против общественной морали с её респектабельностью; бунт — это реакция, а реакция есть модифицированное продолжение того, что было.