Всю ночь жил со смертью; смерть, казалось, овладела мозгом и его обычной деятельностью; в мозгу сохранялось не так уж много движений, но в отношении них имелось некоторое непринуждённое безразличие. Безразличие и прежде было, но теперь оно выходило за пределы всего, что можно описать. Всё стало гораздо более интенсивным — и жизнь, и смерть.

Смерть присутствовала здесь и при пробуждении, без скорби, но вместе с жизнью. Это было чудесное утро. Было то благословение, которое даётся прелестью гор и деревьев.

24 августа

День был тёплый, с обилием теней; скалы светились чистым сиянием. Тёмные сосны казались совсем неподвижными, в отличие от осин, готовых трепетать от легчайшего дуновения. Сильный ветер дул с запада, проносясь через долину. Скалы были настолько живыми, что, казалось, бежали вслед за облаками, облака же цеплялись за скалы, обретая формы и очертания скал; они плыли вокруг них, трудно было отделить скалы от облаков. И деревья плыли вместе с облаками. Казалось, что движется вся долина; маленькие, узенькие тропинки, ведущие прямо вверх к лесу и ещё дальше, по-видимому, тоже подчинились этому же движению и ожили. А сверкающие луга служили обителью застенчивых цветов. Но этим утром долиной правили скалы; они имели так много оттенков, что не было ничего кроме цвета; эти скалы сегодня утром были нежны и так разнообразны по форме и размерам. И они были так равнодушны ко всему — к ветру, к дождям и к взрывам для человеческих надобностей. Они были здесь и намеревались быть по прошествии всех времён.

Было роскошное утро, всюду солнце, трепетал каждый лист; хорошее утро для поездки, не долгой, но достаточной, чтобы увидеть красоту земли. Это было утро, которое новым сделала смерть, не смерть от увядания, болезни или несчастного случая, а смерть, которая разрушает, чтобы имело место творение. Творения нет, если смерть не сметает всё, что построил мозг для защиты своего эгоцентрического существования. Смерть, прежде, была новой формой продолжения; смерть и ассоциировалась с продолжением. Со смертью приходило новое существование, новое переживание, новое дыхание и новая жизнь. Старое прекращалось, и рождалось новое, и это новое потом уступало место следующему новому. Смерть была средством для нового состояния, нового изобретения, нового способа жить, новой мысли. Она была пугающей переменой, но сама эта перемена несла новую надежду.

Но теперь смерть не несла ничего нового — нового горизонта, нового дыхания. Это смерть абсолютная и окончательная. И, значит, уже нет ничего — ни прошлого, ни будущего. Ничего. Никакого рождения чего бы то ни было. Но нет и отчаяния или поиска; полная смерть, без времени; взгляд из великих глубин, которые не здесь. Смерть без старого или нового. Смерть без улыбки и слез. Это не маска, скрывающая, прячущая какую-то реальность. Реальность — это смерть, и нет никакой нужды что-то прятать. Смерть смела всё и не оставила ничего. Это ничто — танец листа, зов ребёнка. Это — ничто, и должно быть ничто. То, что продолжается, есть разложение, механизм, привычка, честолюбивое стремление. Существует разложение, но не в смерти. Смерть есть полное небытие. И оно должно быть здесь, потому что из него жизнь, из него любовь. Потому что в этом небытии происходит творение. Без абсолютной смерти нет творения.

Мы что-то читали, не очень внимательно и наблюдая в то же время состояние мира, когда внезапно, неожиданно комната наполнилась тем благословением, которое теперь приходило так часто. Дверь в маленькую комнату была открыта, и мы как раз собирались поесть, когда через эту открытую дверь пришло оно. Можно было буквально физически почувствовать его, как волну, вливающуюся в комнату. Оно становилось всё «более» и «более» интенсивным — слово «более» здесь употреблено не в сравнительном смысле; это что-то невероятно сильное, непоколебимое, обладающее потрясающей мощью. Слова — не реальность, и подлинная действительность вовсе не может быть переведена в слова, её нужно видеть и слышать, с ней нужно жить; тогда она имеет совсем иное значение.

Процесс последние дни был острым, и нет надобности писать о нём каждый день (О процессе больше не упоминается, хотя, надо полагать, он продолжался).

25 августа

Было очень раннее утро, до рассвета оставалось ещё часа два или более. Орион как раз всходил над вершиной того пика, что расположен за покатыми, поросшими лесом холмами. В небе не было ни облачка, но ощущение от воздуха указывало на вероятное появление тумана. Был час покоя, и даже поток спал; в слабеющем лунном свете холмы были тёмными, они чётко вырисовывались на фоне бледного неба. Ветра не было, деревья были спокойны, и звёзды сияли.

Медитация — не поиск; это не поиск, не процесс разведки или исследования. Медитация — взрыв и открытие. Медитация — не укрощение мозга, чтобы мозг чему-то соответствовал, и не интроспективный самоанализ; она определённо не является и упражнением в концентрации, которая включает, отбирает и отвергает. Это нечто приходящее естественно, когда все позитивные, негативные утверждения и достижения поняты, с лёгкостью отброшены. Это полная пустота мозга. Именно эта пустота существенна, а не то, что в пустоте; видение возможно только из пустоты; всякая добродетель — речь не об общественной морали и респектабельности — возникает из неё. И именно из этой пустоты выходит любовь, — иначе это нелюбовь. Основание праведности — в этой пустоте. Пустота эта есть конец и начало всего сущего.

Смотрел из окна, как Орион поднимался всё выше и выше, мозг же был интенсивно живым и чувствительным, и медитация стала чем-то совсем иным, чем-то, чего не мог охватить мозг, и поэтому мозг отступил к самому себе и умолк. Часы до рассвета и после него, казалось, не имели начала, и когда солнце всходило над горами и облака уловили его первые лучи, в этом сияющем великолепии присутствовало изумление. И день начался. Странным образом, медитация продолжалась.

26 августа

Было прекрасное утро, полное солнечного света и теней; сад у расположенного поблизости отеля был полон красок, всех красок; и краски были такие яркие, а трава так зелена, что от них было больно глазам и сердцу. И горы позади, омытые утренней росой, блистали свежестью и суровость. Это было очаровательное утро, и красота была повсюду; над узким мостиком через поток, вверх по тропе в лес, где лучи солнца играли с листьями; они трепетали, и их тени двигались; это были обычные растения, но в своей зелени и свежести они превосходили все деревья, возносившиеся к голубым небесам. Вы могли только удивляться всему этому восторгу, изобилию, трепету; вы не могли не изумляться и спокойному достоинству каждого дерева и растения, и бесконечной радости этих чёрных белок с длинными, пушистыми хвостами. Воды потока были прозрачны и сверкали на солнце, проникавшем сквозь листву. В лесу было влажно и приятно. Когда стоял, глядя на пляшущие листья, внезапно пришло то иное, явилось вневременное, и вместе с ним тишина. Это была тишина, в которой всё двигалось, танцевало и кричало, не та тишина, что приходит, когда машина перестаёт работать; механическая тишина — одно, а тишина в пустоте — другое. Одна повторяющаяся, привычная, разлагающая, в которой конфликтующий и усталый мозг ищет убежища; другая взрывающаяся, никогда не повторяющаяся; её нельзя отыскать, повторить, и поэтому она никогда не предлагает никакого убежища. Такая тишина пришла и оставалась, пока мы шли дальше, и красота леса усиливалась, и краски взрывались, подхвачиваемые листьями и цветами.

Это была не очень старая церковь, примерно начала семнадцатого века; по крайней мере, так было написано над аркой; арку обновили, деревянная отделка была из сосны светлой окраски, и стальные гвозди выглядели блестящими и как будто отполированными, и это было, конечно, абсолютно неподобающим; можно было быть почти уверенным, что собиравшиеся здесь, чтобы послушать музыку, никогда не смотрели на эти гвозди, сверкавшие по всему потолку. Это была не православная церковь, здесь не было запаха ладана, свечей или образов. Она была здесь, и солнце проникало через окна. Там было много детей, которым было ведено не разговаривать и не шалить; это не мешало им оставаться неугомонными, — выглядели они ужасно торжественно, но глаза были готовы смеяться. Один хотел поиграть и подошёл близко, однако был слишком застенчив, чтобы подойти ещё ближе. Они репетировали концерт на этот вечер, и все были важными от сознания своего долга и заинтересованными. Снаружи была яркая трава, ясное, голубое небо и бесчисленные тени.