Первый мобильник — громоздкая, как противотанковая РПГ-40, «нокия». Меня — пока десяток страниц в Яндексе. Я узнаю политиков, они и сейчас в большинстве забиты в «контактах». Я знакомлюсь — профессионально, а дальше лично — с ведущими городскими бандитами и теперь имею право, когда заходит разговор, прибавить к имени-кликухе «покойный»…
Я дружу с актерами, поэтами, музыкантами и блатными, которых объединяют общая неприкаянность и пьянство. Пьем мы всё больше и всё меньше празднично, под Аркадия Северного и Тома Уэйтса, напрягая семьи уже по-взрослому. Жива и молода моя мама, там, в родном городке, где еще жарче и тише в этот 99-й июль…
Знал ли первый ньюсмейкер «круглого стола» о своей дальнейшей судьбе, которая грянет совсем скоро? Наверное, был в курсе — об этом сегодня многочисленные свидетельства, факты, документы, ящики водки, березовские… Но едва ли, растягивая потолочную струну в сером коконе хугобосса, он чувствовал огненное и удушливое дыхание той приближавшейся осени — рейд Басаева в Дагестан, взрывы домов в Москве, телевизор, заблаживший жарким баритоном расстриги Доренко…
Господин гексоген той осени, разбудившей генетическую память если не 41-го, то 53-го, заставлял пугливое население собирать дружины и нести дежурство. Меня пару раз останавливали — усатые сутулые дядьки, почему-то с желтыми черенками лопат в несильных руках, но сталкерши-старухи объясняли им про мою жилищную съемность и семейность. Главными жертвами возрожденной бдительности становились, впрочем, озабоченные мужики за сорок, останавливавшиеся у дверей подъездов изучать проституточные объявления. Эти розовенькие и оранжевые квадратики с телефонами — феи, ночные звезды, дневные сказки и прочие соблазны мечт — появились тогда и наклеивались повсеместно — даже отцы семейств косили лиловым глазом и глотали непрошеную слюну. Сам видел, как мужчинки определенного типа квадратики либо срывали и совали в карман, либо переписывали в книжечку. Скорее из спортивного интереса — на вызывальщиков блядей, готовых платить за продажную любовь, они походили мало. Выглядели, согласен, подозрительно.
…Вера Брониславовна смущенной не казалась:
— Тут Изосимова на ДТП послали, а он пропал. По газу темная история, менты перекрылись, в пресс-службе трубку кладут на короткий гудок. В общем, с тебя еще строк семьдесят на первую полосу.
— Откуда? Дай из моей заметки вынос на первую…
— Даю. Только этого мало. На площади они сейчас какое-то действо затеяли — губернатор будет и кагэбэшник твой. Сбегай. На всё про всё — сорок минут, номер уже готов. Выручай.
Действо было самое июльское — зной, несмотря на семь вечера, почти не спал, а они придумали жечь чучело наркомании. Может, перепутали ее с Масленицей. Губернатор и шеф местного Совбеза, хитрый на выдумки, не изменили ни себе, ни пиаролюбию. Чучело символизировало фольклорную смерть — нарисованной редкозубой улыбкой и настоящей косой. Актуальность подчеркивалась картонным шприцем в другой руке — достоверным до делений с циферками. Туловище набили какой-то горючей дрянью и обернули серой тюремной простыней. От него воняло.
Массовку составляли в основном коллеги, ряды генералов поредели, а нечастые зеваки трепались о чем-то глубоко своем. На трибунку поднялся лучший диджей нашего «Джин-тоник-радио», известный голосом, в котором сахарная проникновенность незаметно переходила в развязную просоленность.
Он, пользуясь бумажкой, коротко рассказал, какое невъебенное мероприятие прошло сегодня у нас в городе и области. Прочитал, больше запинаясь, резолюцию открытой и закрытой части мероприятия. За спиной диджея пружинисто возник шеф местного Совбеза — злой зрачок, недовольное лицо. Казалось, диктор сейчас будет больно ударен в почку. Удара не последовало, но сахарно-соленый голос победно возвысился и завибрировал:
— Право сжечь дотла чучело, символизирующее наркоманию, предоставляется губернатору Саратовской области Дмитрию Федоровичу Аяцкову!
Победность подпортил микрофон, противно вдруг зафонивший. Краткой паузой воспользовался шеф местного Совбеза, что-то внушивший ведущему.
— Также право сжечь чучело проклятой наркомании предоставляется председателю Комитета… секретарю… директору Федерального… ой, Саш, ну тут так написано… директору службы… директору Федеральной службы безопасности Владимиру… Владимиру Путину!.. Он еще секретарь Совета безопасности Российской… России! Сгинь, подлая! Горит-горит!
Владимир Путин ровно через месяц стал премьер-министром, через полгода — фактически президентом страны. Наташа, крошившая свой тазик оливье, крикнула: Алеша, Ельцин говорит!
Тот распадающимся богдыханом заполнял экран и слезно отдавал самое дорогое. Мы встречали новый нулевой (трехнулевой!) вдвоем, и на одном из каналов, где раньше шли мелодии и ритмы зарубежной эстрады, нашли «Калигулу». Порнокино о природе власти официальное ТВ показывало впервые.
II. Олигархи и арестанты
Процесс «Березовский против Абрамовича» в Высоком суде города Лондона сделался не только развернутым протоколом-комментарием к эпохе путинских околонулевых, но — литературным фактом. Примерно в том смысле, в каком поэзия первой волны эмиграции стала послесловием к Серебряному веку в его культурно-биографическом изводе. (В практическом ключе эпоха русского декаданса разрешилась революцией 1917 года и советским проектом.).
Кипа судебных стенограмм — эпилог к диптиху Юлия Дубова «Большая пайка» и «Меньшее зло». И определенный психологический ключ к этим романам, позволяющий полагать их вполне легитимным историческим источником.
Сам писатель, проживающий и скрывающийся ныне в том же Лондоне, написал трилогию, однако роман «Варяги и ворюги» выпадает из ряда. Не по причине прерывания титульной дихотомии «большая — меньшее», но прежде всего, из-за отсутствия в «Варягах и ворюгах» главных дубовских персонажей — Платона и Ларри.
«Большая пайка» — производственный роман на прочном фундаменте драмы отношений, форсайты эпохи первоначального накопления. Бандитский экшн с трупами и композиционными прибамбасами (немного Расёмон, немного — постмодерн), восходящий не столько к Драйзеру, Фицджеральду и Марио Пьюзо, сколько к революционным эпосам советских двадцатых — от Бабеля до Шолохова (лыко в строку — вводные новеллы, сделанные в технике сказа и «остранения»). Плюс — интеллигентская мифология и подсознанка а-ля 60—70-е. Не случайно строки двух поэтов — Эдуарда Багрицкого, с одной стороны и Александра Галича — с другой, являясь лирическим лейтмотивом книги, цитируются социальными, казалось бы, антиподами — подавшимся в бизнес доктором наук и угодившим туда же чекистом — протагонистом, кстати и грубо говоря, Владимира Путина.
«Меньшее зло» — забойный политический триллер с причудливой барочной композицией и вставными новеллами, закольцевавший московские взрывы с атакой на ньюйоркские башни-близнецы. Барокко и триллер — вещи несовместные, но у Дубова получилось весело и страшно. Своеобразный камертон — пародийно-конспирологические комментарии и виртуозно вмонтированные в главный сюжет чистые пародии, скажем, современной газетной стилистики — «Московский комсомолец» и «Завтра», Александры — Хинштейн и Проханов.
«Большую пайку», впервые вышедшую в 2000 году в «Вагриусе» нешуточным тиражом в 51 тысячу экземпляров (аналогия с контрольным пакетом) и с тех пор неоднократно переиздаваемую, нарождающийся средний класс принял, как Маяковский революцию, как кухонная компания — проникновенный мужской шлягер: «наша книга», «да это ж про меня, про всех про нас, какие, к черту, волки»…
Главной причиной читательского успеха стали точность деталей, рельефность характеров при всем драматургическом схематизме, технологические подробности кооперативо- и пирамидостроительства.
Что есть, то есть — и в очень редкой для русской литературы концентрации. Молодой Валентин Катаев показывает Ивану Бунину новый рассказ. Герою его придумана эксклюзивная профессия — декоратор, но рассказ не об этом: типичная любовь с кокаином, к тому же несчастная. Мэтр терпеливо слушает, но к финалу не выдерживает и начинает сердиться: