Они строго спросили Тоню, в каком отсеке лежит «имярек». И не менее строго, даже с несколько скучающей интонацией посоветовали ей сходить в ординаторскую. Попить чайку с коллегами, посудачить о чем-то своем, девичьем. Сказано это было так уверенно и настойчиво, хотя и с определенной долей ерничества, что Антонина неожиданно для себя послушалась и пошла куда велели.
Там никого, кстати, не было. Она тяпнула большую мензурку спирта, закусила мятной жвачкой, выплюнула, матюгнулась и стала заполнять истории болезни. Буквально через десять минут заглянули смятые шапочки, одобрительно кивнули головами и исчезли навсегда. Она еще посидела, ощущая тревогу и переваривая спиртягу. Даже вспомнила его формулу — СН 3СН 2ОН. Удивилась ее логичности и пошла к пациентам. Настала ночь, больные дремали, стонали в забытьи, хрипели. Все как обычно. Белобрысый как будто тоже спал. Тоня успокоилась. Но на рассвете он умер. Внезапно. Сестра даже не успела ее позвать. Сказала, что перестал дышать. Остановилось сердце. Бросилась реанимировать, но поняла, что бесполезно, и отпустила его с богом. Я больше ни о чем не стал расспрашивать. Чего ее тревожить?
С этого времени я стал ей доверять еще больше. Честная потому что.
Однажды попросил ее поехать со мной к одной пожилой женщине с непонятным диагнозом. Она была матерью моего приятеля-художника. Он иллюстрировал детские книжки: «Гуси-лебеди» и другие сказки. Он казался мне человеком свободным, раскованным, хотя и довольно богемным. Жена его была тоже художницей, очень талантливой. И вот они «намылились» за кордон.
С маленьким сыном. Совсем, с концами. Надоела им советская власть, да и просто хотелось повидать мир. Уфицци, Лувр, Прадо — они же художники.
Но вот богема богемой — Фред Астор, чечетка на столе (он обожал чечетку, в ней был для него особый шик), а мать оставить не мог. Совесть не позволяла. Молодец! Тем более он был единственный сын.
Она была безропотной простой русской женщиной. Очень славной.
И вдруг она заболевает. Температура под сорок, бредит, упало давление. Диагноз непонятен. Грипп? Нет ни кашля, ни насморка. Инсульт? Ноги-руки шевелятся, глотание нормальное, речь — тоже, слова в бреду произносит, вспоминает какую-то речку и лужок.
Сын считал, что это про свою родину, он уже когда-то слышал этот текст. Жаропонижающие — аспирин, парацетамол — не помогают нисколько. Я привез Антонину в помощь. Она покрутила пациентку, повертела, пожала своими плечами: «Непонятное кино». Велела кислородный баллон прикатить, чтобы подышать качественным воздухом. Прикатили, подышали. Никакого результата. Решили подождать до утра. Разъехались. Сын остался дежурить. А ночью она умерла. Сгорела. Что это было? «Чего тут непонятного, — резюмировала Антонина, — освободила она сына, отпустила с Богом. Видно, хорошая была женщина. Любила его. Не хотела ему кислород перекрывать. Я уже встречала такие случаи». Тонкое, однако, наблюдение.
Антонина вообще была очень чутким человеком. А почему была? Она и сейчас есть где-то. Просто я давно ее не встречал. Наверняка движемся параллельными курсами. Мы же доктора. Оба.
Грустный клоун
Так называется картина, нарисованная моей девятилетней внучкой Машей. В семье — Манечкой. На выставках и в каталогах — Марией. Она настоящая художница. Может быть, ген такой, а может, просто Бог поцеловал в макушку, что, в общем, одно и то же.
Я одного такого клоуна знал, любил и очень жалею, что его уже не стало. Переместился в другое измерение — время подошло. Мое тоже подходит, и я тороплюсь зачем-то рассказать о том, что я видел, чувствовал, знал. Была такая чудная детская книжка Бориса Житкова «Что я видел?» Там маленький мальчик захлебывается от разных впечатлений и радостно их описывает. Очень хорошая книжка. Я часто чувствую себя этим мальчиком. Только так хорошо, как он (Житков), рассказать не могу. Но стараюсь.
Звали его Лев, но по контрасту с именем он был совершенно не царственен и прайд (семья львов) рыканьем не сдерживал. Его окружение было совершенно необычным — акробаты, дети, инвалиды. Странный перечень, но что было, то было.
Лев Соломонович был детским врачом-невропатологом. Хорошим и очень знающим. Читал специальные книжки, статьи в научных журналах, думал над каждым новым пациентом. Ездил на бесконечные специализации — то по детскому параличу, то по водянке мозга. На этом поприще мы и познакомились много лет назад. Он был совершенно незлобив, врагов не имел, детей любил, свою жену вообще обожал, фанатично собирал библиотеку: фантастику, поэзию, научпоп. Читал и запоминал. Окончил Саратовский мединститут, работал на эпидемиях трахомы где-то на Урале, а потом переместился в маленькую абхазскую Гудауту и остался там навсегда врачом детской больницы для парализованных.
А еще у него была страсть — цирк и акробатика. Казалось, ну какой из Соломоновича акробат? Прекрасный! Мастер спорта СССР, чемпион Абхазии. Еще в юности, на песчаных пляжах Саратова, еврейский мальчишка-сирота (отец погиб на войне) научился стоять на руках как вкопанный, прыгать заднее, переднее, боковое (арабское) и еще черт знает какое сальто, не замечать насмешек, вытирать кровь с разбитых губ, ободранных коленок и делать цирковой «комплимент» — «Оп-ля-ля» с наклоном и так изящно шаркнуть ножкой.
У меня сохранилась фотография — Левка прыгает боковое сальто через райкомовскую «Волгу». «Это первого мая, — пояснял Лев. — В будние дни я через любые машины прыгаю, но в праздники — только через партийные. Народу и начальству нравится. Каждый понимает по-своему. А один раз прыгнул через автоцистерну с вином. Сухим. Но с подкидного мостика. Так взлетел, что еле поймали. Вчетвером ловили. Одному палец вывихнули. Об меня. Вино было «Изабелла». Очень хорошее. Пили долго».
Он открыл акробатическую школу. Потянулись мальчишки и девчонки со всего побережья. Приезжали на электричке, на попутках. Одного пацанчика на ослике привезли. Очень способный оказался. Колесо делал идеально. Постепенно появились свои звезды. Был армянский красивый парнишка, Ашотик, крутил подряд три или четыре сальто и при этом смешно кривлялся. Глаза черные, с вечной армянской печалью. Но с лукавыми искрами. У матери еще пятеро мал мала меньше, а отец сгинул где-то в России. Ни слуху ни духу. Наклепал шестерых и смылся. Мать была счастлива, что хоть этого пристроила. Он как собачонка около Льва Соломоновича крутился. Даже ночевать у него оставался, когда Левина жена Тамуся на дежурство уходила. Она была акушером-гинекологом и в маленьком городке пользовалась огромной славой. Вторая мать всего поселка! Или роды, или аборт — никто мимо не проскакивал.
Ашотик вырос и превратился в Париса — с тонкой талией, мускулистыми ногами-руками и со всеми остальными необходимыми частями, которые у греков прикрывались виноградным листиком или умышленно изображались недоразвитыми. Чтоб не отвлекать внимания от общей красоты. Ашотик не был древним греком и носил красные трусы с черными лампасами.
Лева повез его в Москву поступать в цирковое училище. Я помог им устроиться в гостиницу «Алтай» с удобствами на этаже, и они были довольны. Конкурс был не то триста, не то шестьсот человек на место. Там уже учились его крестники. Когда оценивали экстерьер соискателей (половина сразу отсеялась), обратили внимание на фигуру Ашота. А когда попросили пройтись в образе и он, нацепив детскую панамку в виде модной шляпки, изобразил проход Софи Лорен, его сразу перевели в четвертый финальный тур. В стойке он стоял как свеча, прыгал рондат-фляк — сальто по десять раз без остановки по кругу манежа, жонглировал сразу пятью сухумскими мандаринами и в конце положил перед каждым членом жюри слегка очищенный плод.
В общем, Левку поздравили, Ашота приняли и дали место в общаге. Лева его обнял, сказал какое-то слово, поместился в поезд Москва — Сухуми на боковую полку и отбыл в Гудауту малой скоростью. Денег было негусто.