—        Пока нет, Ленечка! — она многообещающе улыбнулась юноше и послала ему воздушный поцелуй.

Помада на губах ее была размазана, а глаза как-то странно «расфокусировались» и словно смотрели в стороны.

—        Я ухожу, — твердо сказал Саша. — Ты со мной?

Аня поняла, что немного переиграла:

—        Да, — сказала она неуверенно и поправила прядку-завлекалочку, на которую возлагала столько надежд.

Она уже поняла, что проигрывает сегодняшнюю битву. Это была не та ревность, на которую она рассчитывала. Белов заревновал, конечно, но это не была то безумная страсть, которая заставляет бросить семью и пасть к ногам любимой-Ревность в исполнении Белова означала лишь разрыв. А это ей было вовсе ни к чему.

Саша был ей нужен. Она могла даже перечислить причины, почему он ей нужен: финансовая поддержка, уверенность в том, что она под его защитой! сладкие ночи, наконец. Может, это и есть любовь?

—        Запомни, Аня, — сказал ей Саша когда они приехали домой. — Меня эти ваши бабские штучки не трогают. Хочешь быть свободной женщиной — пожалуйста. Хоть тысячу раз. Но если ты со мной, тогда выбирай. Либо ты со мной, либо — нет. Кордон, конечно не в счет, он тебе для бизнеса нужен. Но в остальном... И запомни. Моя семья — это мое дело, тебя это не касается. Жену и сына я не брошу.

—        А меня? — жалобно Спросила Аня:

—        Ну, если ты будешь долго хорошо себя вести... — рассмеялся Саша и повалил ее на широченную кровать, свидетельницу изнуряющих ночей. — Будешь? — отрываясь от ее губ, спросил-потребовал он.

И она снова ответила: Да.

Все оставалось так, как и было. Семья отдельно, она — отдельно. Мухи-котлеты, вот и весь вам сказ. И стоило из-за этого два часа мучиться над безнадежно испорченной теперь прической?

XXIX

—        Ба, смотли, смотли, дог! — Ванька радостно потянул Елизавету Павловну навстречу тоненькой девушке, выгуливающей какую-то невзрачную лохматую собачонку цвета палой листвы...

Они гуляли по улице пешком. Как и всегда. На этих ежедневных пеших прогулках настаивала Елизавета Павловна, утверждая, что от постоянных поездок на автомобиле у нее мышцы атрофируются.

—        И ребенку полезно, — не желая слышать  возражений, настаивала она. — Я хотя бы его начну учить. Вон, у Германа Михайловича внук, Стасик, пошел в школу. Он и в Париже был, и по-испански говорит. А учительница сказала: достаньте тетрадки в клеточку! А Стасик — в рев!

—        Почему в рев? — не поняла Оля.

—        А потому что Стасик не знал, что такое «клеточка»! Что такое икебана и барокко знал, а тетрадь в клеточку — нет. И у Ивана так же — никаких навыков у мальчика нет! Сосну от елки не отличит!

—        Зато в пальмах разбирается! — рассмеялась Оля.

Но гулять ежедневно с бабушкой Ваньку заставила, сама в это время отдыхая от бабули. Все-таки она стала ужасной занудой и придирой, но ничего, с Ванькой, глядишь и повеселеет...

Ванька рванул было к собачонке, но железная рука старой маленькой леди не отпустила его:

—        Какой это тебе дог! — строго одернула Елизавета Павловна правнука. — Обыкновенная дворняжка!

—        Хай! — приветственно подняла руку хозяйка собачки.

—        Хай! — радостно откликнулся Ванька.

—        Гуд дей, — поздоровалась и Елизавета Павловна.

Девушка спросила что-то по-английски. Тараторила, как трещотка. Порядком подзабытый английский Елизаветы Павловны не позволил понять вопроса.

—        Ай донт андестенд, — сказала она гордо.

Ей здесь не нравилось все. Принципиально! Зачем ребенку взяли няню-украинку? Иван и так уже говорит на смеси русского и английского, так зачем мальчику еще и хохлядкий акцент? Все-таки он — коренной москвич. Причем как минимум в третьем поколений.

Елизавета Павловна чрезвычайно гордилась принадлежностью своей семьи к настоящей московской интеллигенции. Интеллигентов не из того отряда революцией призванных, бывших ра-бочих-крестьян, что как грибы поперли в инженеры после революции, а из настоящих, потомственных. Ее муж-был профессором Московской консерватории, а родители мужа, дворяне, были из медиков.

Ее собственный отец преподавал в Бауманском училище. Елизавета Павловна предпочитала забывать, кем работала ее мама, пока не вышла замуж за преподавателя Бауманского. А мама ее, уроженка села Горюново Липецкой области, бежав от голода, пристроилась в Москве домработницей в дом молодого ученого, того самого преподавателя, Павла Алексеевича Бахметова.

Кроме няни, ей, конечно, не нравилась повариха. Слишком уж по-простому та готовила. За ту зарплату, что ей платят, могла бы расстараться и готовить, ну, попознавательнее, что ли. Китайская кухня, итальянская, французская, наконец! А то сплошные блины, борщи да прочая кулинарная «Рассея». Ей-то, самой, ничего не надо — она давно на молочной диете, но Ваня же растет! Да и Оленька похудела, почернела, прямо скоро в мулатку превратится!

Следующим после поварихи шел Макс. И хотя тот угождал старушке, как мог, из последних, надо сказать, сил, один взгляд на его бандитскую рожу портил Елизавете Павловне настроение. .

Но больше всего ее возмущали американские цены. Это просто наглость какая-то! Тертые техасы, которые Оленька купила себе и ребенку, стоили как ее пенсия за полгода. И это не вместе, а каждая пара! С ума можно было сойти от таких цен.

—        Ба, это ж настоящий «левис», — убеждала ее Оля, разглядывая восхитительные потертости на джинсах.

—        Хоть правис, — сердилась бабушка. — Штаны и есть штаны.

Оля посмеивалась над бабушкиными причудами, но иногда бабуля доставала ее не на шутку своими мелкими придирками. К тому же ей и самой обрыдла эта Америка, а бабушка только подливала масла в огонь.

Оля пыталась изобрести что-нибудь, чтобы нейтрализовать бабушкину активность, направить ее в мирное русло.

—        Макс, надо придумать план «укрощения бабули», — обратилась она к верному стражу-телохранителю.

Макс, у которого Америка тоже сидела в печенках, так он соскучился по настоящему делу, охотно подключился к заговору...

Кроме всего прочего бабушку разочаровали и фитнес-центры.

—        Одни негры, — поджала она губы после первого же посещения.

—        Бабуль, да ты расистка? — удивилась Оля.

—        Ничего я не расистка, — обиделась Елизавета Павловна. — Но там даже тренеры черные.

С местными русскими она также не захотела общаться. Был здесь, в Майями, Макс отыскал, русский клуб для тех, кому за тридцать. Елизавета Павловна милостиво согласилась съездить на субботнее чаепитие и даже надела по такому случаю бусы из розового жемчуга, подаренные внучкой. Вернулась она разъяренной.

Макс еле сдерживал смех, пока вез ее домой.

—        Кому за тридцать! — чуть ли не кричала Елизавета Павловна. — Ни одного интеллигентного лица!

Вечером взрослые собрались возле бассейна за круглым пластмассовым столиком, накрытым к ужину. Уже стемнело и Антонина зажгла свечи. Бабушка все еще пребывала под впечатлением своего визита и продолжала открыто возмущаться здешними нравами.

—        А кто там был? — выспрашивала Оля.

—        Кому за восемьдесят! Вот кто там был. Я чувствовала себя неприлично молодой, — красивый вечер и мягкий свет свечей отнюдь не действовал на бабушку умиротворяюще. — Там собрались одни маразматики.

И Елизавета Павловна рассмеялась совсем по-молодому, вспомнив безумную беседу двух старух — толстой и тонкой.

Тонкая, настоящий белый одуванчик, по-плебейски отставив мизинец, отхлебывала из чашки чай с лимоном. Она что-то прощебетала, отказываясь от прозрачного ломтика ветчины, который протянула ей добродушная, крашенная в огненно-рыжий цвет толстая:

—        Ах нет, что вы, что вы, я мясного уже двадцать лет не ем!

—        Какая вы молодчина! — восхитилась толстая. — А я вот не могу отказаться от мяса. Как-то пробовала, нo только неделю продержалась. Организм, знаете ли, требует.