Автор несет ответственность за эти смерти и поломанные судьбы, поскольку, признайтесь, кто из нас не сверял свои действия с литературными героями и героями фильмов? Нам же всем, благодарным читателям художественных произведений, следует запомнить, если это, конечно, возможно, что действия литературных героев не есть и не могут быть отражением реальной жизни, а посему не следует слепо впускать в свои души примеры и образы чужих героев. Они действуют и говорят вне свободы своей воли и подчас руководствуются стремлением автора произвести дешевый театральный эффект, что в реальной жизни обращается в неизбежную и горькую трагедию уже реальных, настоящих, живых людей.

Соизмерима ли литература с жизнью? Является ли эта тема действительно важной, как хлеб или вода? Наверное, нет. С жизнью в ее биологическом смысле мало что соизмеримо. Жизнь есть весьма конкретная и очень неромантическая субстанция. Если облака могут себе позволить быть красивыми просто так или радуга может себе позволить быть восхитительно объемной, висячей, устойчивой и блекло-красочной, то жизнь чаще всего красива, чтобы привлечь самку или самца, а красочна – чтобы заманить кого-нибудь и слопать.

Соизмерима ли литература с мирозданием? Вселенной и нашим Творцом? О, безусловно, да. Я абсолютно убежден, что именно в этой самоизучающей функции и есть соль нашего существования. Для этого тихого момента скольжения ручки по расчерченной бумаге под кленами и горели миллиарды лет звезды, взрывались сверхновые и вертелись галактики. Так как же не страшно эту Вселенную разочаровать, принявшись описывать карандаш, который купила (или не купила) тебе мама?

Мы научились писать для того, чтобы записывать мысли, и это и есть первый шаг, визуально делающий мысль материальной.

Вам никогда не падал том Британской энциклопедии на ногу? Я не помню, падало ли мне на ногу это издание или какой-то другой том, не менее увесистый. Вот тогда меня осенила идея об очевидной материальности мыслей… Если мысли могут набить синяк, кто же будет спорить с их материальностью?

Литература – это не талант подбирать свежие слова и писать без ошибок. Это, пожалуй, единственное, что бренность индивидуума оставляет ему в его оправдание, утешение и силу.

Писательство

Все-таки теория Дарвина о борьбе и выживании видов неистребима и применима не только для кузнечиков, бабочек, тигров, свиней и вашего покорного слуги. Я вижу в писательстве те же тенденции – родиться (проклюнуться, вылупиться, набрякнуться), а далее обязательно оставить жизнеспособное потомство – пухленьких, краснощеких рассказиков, которые, если их хорошо кормить и воспитывать, перерастают в зрелые романы, оставляют свое потомство в виде волны благосклонной критики на них и подражательства, а далее спокойно дожидаются тихой домашней кончины в форме семейных мемуаров.

Писательская братия так же многочисленна, как икринки плодовитой рыбины в какой-нибудь заводи. Большая часть из них гибнет, даже не оплодотворившись стараниями не слишком усердного, но необходимого для рыбьего прогресса творца. Некоторые икринки получают свою дозу плодотворного влияния, кое-кто из них вылупляется, но лишь немногие дорастают до размеров, необходимых для того, чтобы оставить свое потомство. И нет, вы знаете, литературы объективно хорошей или объективно плохой, как нет объективно хороших или плохих людей.

Разнообразие в литературной икре проклевывается ничем не меньше, чем в ее рыбьем аналоге. Поэтому следует оставить мучительные рассуждения о таланте и бездарности, о судьбе и несудьбе, об удаче и незаслуженном забвении. Произведения, родившись в конце концов, живут самостоятельной жизнью. Первое время под материнским присмотром отца-автора, который держит им головку, чтоб они не задохнулись в младенчестве, а до того хранит их от преждевременного выкидыша, соблюдая все предписанные правила и не слишком злоупотребляя спиртным или другим дурманом.

Есть отцы-авторы заботливые и внимательные. Они лелеют свои произведения в младенчестве и отрочестве, хорошо их кормят, образовывают, пристраивая в приличные журналы, а далее знакомят их с издателем, который дарит им первый приличный костюм в виде твердой обложки и наряженных таким образом выпускает в свет.

Эти юные книги довольны собой, что, в отличие от своих сверстников, они расхаживают в переплетах, а не угодили в корзину для бумаг еще в розовом младенческом недозрении. Как и судьбы юных людей, различны судьбы юных книг. Кто-то из них попадает под влиятельную опеку, а кто-то бездарно растеривает свои годы и кончает дни свои в темных подвалах, на пыльных полках общественных библиотек для бедных или, опять-таки, в мусорном ведре. Кто-то из авторов-отцов помогает своим чадам, предприимчиво пропихивая их, кому-то везет на счастливых покровителей, кто-то пробивает себе дорогу сам, своим исключительным талантом и умом, но такое случается еще реже, чем среди людских чад, поскольку книги – есть вещи пассивные, и если их даже не открыть, они тебе ничего не скажут и приставать не станут. И нету здесь никакого правила, никакого вездесущего закона, что талантливое произведение всегда пробьет себе дорогу, что рукописи не горят и в воде не тонут, и не поддаются девальвации, как их бумажные братья и сестры с портретами королев и вождей, именуемые в непростонародье денежными знаками.

Конечно, время расставляет кое-что по своим местам. Слишком блистательных функционеров оно относит на свалку истории, все же остальные подчиняются дарвиновскому естественному отбору, живут и умирают в полном соответствии со стихийной пляской событий и вкусов, политических и неполитических соображений, волей случая и сменой эпох, когда книги никому не нужны или когда их вдруг все начинают переписывать от руки пуще средневековых монахов, передают их по знакомым, а те презрительно кривятся в усмешке на просьбу никому их не показывать и говорят: «Тогда лучше не давай мне. Под пыткой все равно не выдержу». А потом снова этих книг завались и никому они не нужны, а потом снова: «…под пыткой не выдержу…».

Так что же делать? Скажу я вам очень свежей, а главное, оригинальной библейской фразой, звучащей на древнееврейском языке весьма уморительно для российского уха: «Пру у-рву» – Плодитесь и размножайтесь, товарищи писатели! И Дарвин нам в помощь!

Рёлсоссен, Норвегия, 1999 г. – Хантсвиль, Канада, 2005 г.