— С этого места, — остановившись, показывает Генка, — он меня послал сюдой, а сам пошел тудой…

— «Сюдой-тудой»! — передразнивает Иринка. — Говорить толком не умеет! У нас в Артеке…

— Оставь, Иринка! Ну чего ты пристала к нему? — сдерживает цокотуху вожатый. — Геннадий дело говорит: от этого места нам нужно разделиться и идти двумя путями — ведь Сережа может возвращаться и той и другой дорогой.

Виктор Михайлович разбил отряд на две группы — «девчоночью» и «мальчишечью», как определил Степа Волошин. Группу девочек вожатый повел сам в направлении разбитого молнией дуба, группу же мальчиков возглавил Славка, как самый авторитетный и знающий лес парень. Их путь лежал через овражек.

Ребята тщательно присматривались к малейшим следам — примятой траве, сломанным веточкам, но мало ли в летнее время таких следов в Зубровском лесу? Догадаешься разве, кому они принадлежат?

— Серге-е-ей! Ау-у-у!..

«…У-у-у!..»

— Сережка! Отзовись!..

«…И-и-и-сь!..»

— Гляньте-ка! — испуганно попятился назад «киномеханик» Петя Сыч. — Кажется, на нас бежит волк…

По вырубке, прижав острые уши, к ребятам большими скачками несся во весь опор лохматый серый зверь.

— Вьюн! — узнав собаку, закричал Славка. — Да это же Сережкин Вьюн! Он на наши голоса прибежал.

Вьюн с размаху ударил передними лапами Славку в грудь, лизнул горячим языком Генку в губы и усердно завилял хвостом перед Костей.

— Вьюн, Вьюнок, откуда ты, милый?

Пес восторженно вертелся среди ребят и выразительно заглядывал им в руки. Степа Волошин первым заметил голубой Томкин платочек, привязанный к собачьему ошейнику.

Через минуту Степа Волошин бежал в лагерь. В его руке была крепко зажата Серёжина записка.

Славкина группа торопливо устремилась к Заячьему броду. На этот раз впереди шествовал Генка, так как он один точно знал, где находится это место.

Вьюн, словно желая убедиться, что от него больше ничего не требуется, некоторое время кружил по лесу, принюхиваясь к заячьим следам и облаивая ежей, а затем решительно направился обратно, к своему молодому хозяину.

Роман Петрович сам спускается в Волчий Колодец

Задыхаясь от стремительного бега, примчался Степа Волошин в лагерь и отдал Сережину записку Роману Петровичу.

В канцелярии весело покрикивал в телефонную трубку незнакомый паренек бравого вида.

— Готово? — нетерпеливо спросил у него Роман Петрович, прочтя записку.

— Все в порядке, товарищ начальник, связь восстановлена! — бойко отрапортовал тот и, весело насвистывая, удалился.

Роман Петрович схватил телефонную трубку:

— Алло! Алло! Кленовое? Дайте 0-10! 0-10? Говорит Мороз… От Сергея есть записка… Только что… Да, да, сейчас прочту.

Роман Петрович громко и внятно прочел в трубку записку.

— Что? Нет, нет, не ошибаюсь, тут так и написано — «бумаги инженера Коваля», Волчий Колодец? Признаться, впервые слышу, но за сараем действительно есть какой-то колодец, забитый досками… Понятно… Сейчас же спущусь туда лично… Да… Но меня тревожит положение Сережи… Как бы чего не случилось! Ведь через сорок пять минут за этими негодяями приедет машина… Вполне успеете?

Роман Петрович положил трубку и, обернувшись, обратился к Степе Волошину, неподвижно замершему у двери:

— Вот что, дорогой, найди-ка мне быстренько Аникея Степаныча!

Гордый своей миссией, Степа помчался за завхозом. Мысленно он уже видел специальный выпуск лагерной газеты и свою потрясающую статью в ней под громким заголовком — «Тайна Волчьего Колодца»…

Ездовой Семен, при помощи Аникея Степановича, отбил и отбросил в сторону все тяжелые дубовые доски, закрывавшие доступ в колодец.

Весть о том, что сейчас начальник лагеря будет спускаться в какую-то таинственную яму, вмиг облетела лагерь, и к дровяному сараю сошлись почти все его обитатели. Особенно волновались малыши, что, однако, не помешало Вере Ивановне увести их от сарая на спортплощадку. Из ребят, разрешили остаться только Степе Волошину, учитывая его несомненные заслуги.

…И вот, ловко перебирая веревку руками, Роман Петрович поднялся из колодца на поверхность. Его окружили взволнованные сотрудники:

— Ну? Там что-нибудь есть?

— Было. В разрытой яме остался кусок просмоленного брезента, и на дне колодца валялось это…

Роман Петрович показал затоптанные тяжелым сапогом, пожелтевшие от времени и сырости два листка бумаги, исписанные мелким, неровным почерком.

— Похоже — какое-то письмо… только без начала.

Роман Петрович пробежал глазами первые строки и, уже не в силах оторваться, стал вполголоса читать.

Отрывок из письма

«…но в последнее время я перестал доверять лаборанту Крону. Слишком назойливым стало его внимание ко мне и моему изобретению. Наши прежние дружеские отношения и откровенные беседы начали меня тяготить: пожалуй, я был излишне доверчив…

Непростительной ошибкой стало наше опоздание с эвакуацией лаборатории — ее необходимо было вывезти с первыми эшелонами эвакуируемого завода. Но так хотелось выиграть хоть день-другой для окончательной проверки последних расчетов! Правда, наш образец оказался вполне удачным, но при массовом производстве УПК могли возникнуть осложнения в последней, самой главной, стадии технологического процесса. А эвакуация лаборатории оттянула бы эти испытания на два — три месяца…

Накануне эвакуации жестокий приступ застарелой болезни свалил меня с ног, приковал к постели. И вот — налет фашистских стервятников, прямое попадание тяжелой фугасной бомбы… Когда я приплелся на завод, то увидел на месте нашей лаборатории бесформенную груду развалин.

Погиб мой верный помощник, прекрасный человек — инженер Пахомов, погибла талантливый химик — Валентина Петровна Гурченко, погиб Дубяго… — мои помощники мои товарищи… Каким-то чудом уцелел только Крон.

В тот страшный момент я даже забыл, что погибло и мое изобретение — смысл всей моей жизни, плод творческих усилий. Крон проявил ко мне самое горячее сочувствие, уговаривал немедленно ехать домой и ложиться в постель. Но я не мог, не мог… Наверное, я мешал всем — на меня всё покрикивали какие-то люди с лопатами и носилками… Я послушно отходил в сторону и тут же возвращался, снова мешая всем. Повторяю, потрясенный гибелью товарищей, я в то время не думал об УПК, вспомнил о ней лишь тогда, когда из-под развалин извлекли сейф. Он оказался невредимым.

Это было неожиданным счастьем — ведь в сейфе хранился тот самый портфель со всеми расчетами.

Помню, как меня поразили в ту минуту глаза лаборанта Крона, их торжествующее, хищное — именно хищное! — выражение. И тогда мои смутные подозрения превратились в уверенность: Крон — враг.

Очевидно, мне следовало сразу же заявить об этом, но ведь у меня не было ни малейших доказательств! И все же я это чувствовал, я не мог ошибиться!

Пишу бессвязно, пойти теряя сознание, на каком-то корявом пне, в лесу. Поэтому буду краток.

В день катастрофы мы узнали, что взорван мост через реку и эвакуация по железной дороге уже невозможна. Крон не отходил от меня ни на шаг. К вечеру наш город был захвачен танковым десантом противника. С невероятными ухищрениями мне удалось, захватив портфель с расчетами, скрыться.

Уже четвертый день я пробиваюсь на Восток. Приступы проклятой болезни совершенно измучили меня. Боюсь не за свою жизнь, а за судьбу УПК, которой — я в этом твердо уверен — суждено намного приблизить эру полного изобилия для моего народа.

Но меня могут схватить, и тогда документы попадут в руки врага. Нет, только не это! Свое детище я отдам лишь своей Родине!

Во избежание риска я решил спрятать пакет с документами в этом глухом и безопасном месте. Если не удастся перейти линию фронта, то, во всяком случае, у меня хватит еще сил найти здесь, в тылу у врага, верного человека и сообщить ему, где спрятаны бумаги.

М. Д. Коваль

18 августа 1941 года.