Вот-вот побегут…

Видели же, достал огонь скифа — и их достанет.

Дружины распадутся, полки перемешаются. Конный люд, корабельщики забудут, кто есть кто. Побегут по скалистым склонам, по степным дорожкам. Уплывут на ладьях. Уже не дружины, уже не полки, — овечьи трусливые скопища.

У ног князя Ростислав. Не расти больше твоей славе, отрок. Лежит, не дыша. Мертвяк мертвяком.

Один Добрыня живой. Готов и спаленным быть греческим огнем, но спины коротышке-Герою не покажет.

Говорит уже твердо, даже без скрежета зубов.

— Повернись, князь, к войску. Скажи свое слово. Говори, пока за тобой еще рать, а не куча баранов.

Слово… Да какое слово, тут дело нужно.

Владимир промерил глазами расстояние между собой и тем черным, зловонным пятном, что осталось от скифа, собаки и овец. Запах серы стоек. Ветерок дул в сторону русского лагеря. Зловонно-черное пятно было как раз на середине расстояния до стен Херсонеса. Владимир посмотрел направо, на правый конец своей рати. Посмотрел налево, на левый конец рати. И правое, и левое крыло руссов концами дуг подступало довольно близко к стенам. Примерно на такое же расстояние, на котором был спаленный скиф. Огнеметательные машины были и на правом, и на левом конце стены. Возле машин — схоларии.

К бою готовы.

Вид угрожающий.

А стрелять не стреляли.

Пошто не стреляете?

Смертно перепуганный, обезножил сотник Чамота справа. Врос в землю — истинно истукан днепровский — сотник Павич слева. После скифа их черед превратиться в кучи золы. Греки на них, ближних, навели стволы своих машин.

Владимир, держа в глазах Игнатия Харона, сделал первый шаг, самый трудный, в сторону херсонесских стен. Страшен огонь, да, похоже, не над всей степью он властен Далеко летит стрела, пущенная из лука, да за край земли не залетает. Далеко летит греческий огонь, да, верно, вся мера его лёту расстояние от стен до скифа.

Князь сделал второй шаг… Ноги двигались тяжело. Не ноги, каменные колонны… Ты — князь? Сам будь сожжен, а рать убереги…

Третий шаг.

Пятый.

Двадцатый…

Не оборачиваясь, слушал — всем существом своим слушал — что за спиной. За спиной все та же тишина… да не та. Кто уже нацелился бежать, подумал повременить. Посмотреть, что с князем будет.

У черных смрадных костей Владимир остановился.

Ну, стреляй, Герой Византии… Я там, где был скиф…

… А стратиг все почему-то не стрелял. Стоит на стене. Гроза грозой. Со схолариями переговаривается, видно, приказы им отдает. Те кивают согласно, готовы приказы выполнить. Стратиг и глашатай, бесстрашные, продвинулись еще к краю стены. Дальше нельзя, рухнут под стены.

— Спалю! Сожгу, князь! Слово, скажи слово своим бандитам. Скажи слово, князь. И уходи с ними.

И этому нужно слово.

Игнатий Харон кричал, а князь стоял, готовый на грудь принять огонь из огнеметательной машины. Ветерок ерошил русые волосы. Щит на земле возле Ростислава, меч там же; только нож в ножне. Плащ на Владимире яркий, красный. Князя все должны видеть издалека. Полы плаща плещутся у ног. Зачем тебе мое слово, стратиг? Зачем слово войску? Спалишь — увидят, сами уйдут.

Но стратиг все грозил, ладони в кулаки сжимал. А огнеметательная машина не изрыгала огня.

Вепрь страха раздирал грудь князя. В голове буря обрывочных образов…

Вот он, Владимир, совсем маленький. Отец, князь Святослав, собирается в поход. На быстрых коней сажает пленных печенегов. Летите к своему хану, передайте, князь Святослав сказал: «Иду на вы!»

Бой будет.

Но бой честный…

Выходи, стратиг, и ты на бой честный…

Еще картинка из детства.

Он, Владимир, уже отрок. Уже ходит с дружиной в походы. В ту пору понятие «честный бой» еще что-то значило. Перед сражением из стана противников выходило по одному воину-доброхоту. Схватывались. Кто кого. Надо было взять кровь врага, не отдав ни капли своей. Такая победа победителю — добрый знак. Побежденному — предупреждение. Иногда на том бой и кончался.

Не раз Владимир видел, как на такой поединок выходил отец. Подросши, сам стал выходить.

Вот две рати, одна против другой, хазары и руссы. Спор серьезный: кому владеть правым берегом Роси, руссам пахать эту землю, как пахали отцы и деды, или хазарам пригнать с голых, уже облысевших пастбищ скот на эти новые, полные травяной свежести.

Из рядов хазарской конницы медленно выезжает хазарин. Железо доспехов на нем черно. Он огромен, в боках — от доспехов — шире коня. Голова под низким шлемом. Подымает копье, требуя боя.

Минуты тянутся и тянутся. Пойти на копье такого умелого бойца еще надо решиться. Не дождавшись, чтобы кто-то из его войска решился, выезжает на своем коне Владимир. У него страсть к доспехам простым. К тем, которые под силу справить и самому бедному воину. Сказывается то, что он не чета двум своим старшим братьям, родившимся в княжеском терему. Он от ключницы, прислуживавшей бабке, княгине Ольге. От ключницы Малуши. Сколько помнит себя Владимир, столько утирается насмешками, как плевками в лицо.

Он в простом копытном доспехе. И шлем на нем не из железа, из турьего черепа. Погибнуть в таких доспехах, конечно, можно, а можно и победить. Князю важно доказать каждому ратнику, не доспехи решают бой, умение.

Вот оплошал хазарин, неудачно отбил копье. Оно вонзилось в бок его коня. У коня подломились ноги. Хазарин спрыгнул на землю. Ловко спрыгнул. Но хазарин пеший. Владимир на коне. Пеший — во власти всадника. Наезжай на него, кроши мечом, дави копытами.

Князю такая победа не нужна. Он тоже спрыгивает с коня.

Честный бой.

Пеший идет на пешего. Скрестили мечи. Звон, лязг, треск. У хазарина выбит меч. Бери его, безоружного.

Но князю и эта победа не нужна.

Дает хазарину поднять с земли выбитый из рук меч.

Честный бой!

Ух, как орала тогда дружина, встречая князя победителя.

— Слава Владимиру! Слава!

Все князю простила. И мать, ключницу-блудницу Малушу (с лицом необыкновенной нежности; больше таких лиц Владимир ни у кого не видел!) — и это князю забыли.

А теперь ромеи изобрели огонь.

Стратигу Херсонеса Игнатию Харону никакого умения сходиться с врагом в честном бою не нужно. Он на стене. Он среди своих схолариев. Брызнет машина огнем — спалит противника, как барана.

Стратиг и кричит в лицо князю:

— Князь! Уходи! Уходи, князь, со своим войском! Спалю! Сожгу! Одни кости черные останутся!

Аж топочет на стене. Ножками коротенькими перебирает.

Ну, пали.

Ну, жги.

Лучше один я буду сожжен, чем сотни людей за моей спиной. Нет, Добрыня, не требуй от меня слова. Что тут мое слово сделает? Ничего. Скажу, не скажу — побегут руссы, толкая друг друга, конный будет давить пешего, бросятся десятками на ладьи, утопят их, сами утонут. А увидят, что я сожжен, но спины стратигу не показал, снимут шлемы, помянут добрым словом. Отступят, — с копьем и мечом против огня не пойдешь. Но отступят сотнями. Воеводы останутся воеводами, сотники сотниками.

— В последний раз говорю, князь, уходи! — топотал на стене Герой ромеев. Потрясал кулаками. — В последний!

В последний? Вот и ладно, что в последний.

Пали…

Червячок надежды, все время, с первого шага живший в душе князя, окреп; поднял голову.

Когда Владимир увидел, что схоларии с правого и левого концов стены не сжигают сотников Чамоту и Павича, которые как раз могли бы попасть под огонь, подумал: «А может у стратига всего-то огня на один запал? Цари в Византии сами под ударами азийцев. Им огонь на стенах Константинополя нужен. До Херсонеса ли им, который далеко, за морем?»

Да нет же, нет же у стратига ничего, кроме кулаков да топочущих ножек. Да еще рупора в руках глашатая.

Уже не один Владимир понял, что ромеи в один запал весь свой «арсенал» использовали. Добрыня, быстрый умом, тоже понял. Подошел к Владимиру со спины, встал рядом.

Глотка у Добрыни, что рупор в руках глашатая. У князя голос пожиже. Повернулись оба спиной к херсонеситам. Ну, жгите нас, жгите, если взаправду есть у вас огонь. Князь кричит — первым рядам все слышно. Добрыня гаркнул — вся степь под Корсунью слышит.