И вот собралось немецкое начальство и говорит:

— Хватит нам канителиться с этим Бурым!

Придумало то начальство хитрый план, как схватить Бурого, а он сидит среди немцев и нахваливает все это: «Гут, гут». Вот он каков, Бурый!

Мы с Санькой вытягиваем шеи и ловим каждое слово.

— Вы слыхали, какое у наших оружие есть?

Мы — раз — поворачиваем головы на голос. А Костя Буслик продолжает:

— Едет на поле боя танк. Броня — ни один снаряд не возьмет. И вдруг открываются в нем специальные дверцы, а оттуда танкеток штук десять…

«Вот, — думаю я, — здорово наши сделали. Немцы считают, что танк один, и сидят себе, в ус не дуют, а когда спохватятся — поздно. Что и говорить, хитро придумано. Пусть теперь поскачут, фашистские морды!»

Взрослые мужчины недоверчиво хмыкают — басни. Один Скок пускает дым в две струи и кивает головой:

— Может быть…

Но и это еще не всё. У наших пушка такая есть: привезут воз снарядов, а она одним махом — бабах их немцам на головы. Снаряды разрываются, а из них вылетают другие снаряды, а из других — третьи. Правда, поменьше малость.

— Выдумки.

— Чего там выдумки! — поддержал Костю Скок. — «Катюшей» называется.

— И откуда ты все знаешь? — даются диву мужчины.

— От людей слыхал, мой голубь, на базаре…

Нам с Санькой тоже не терпится поведать, что мы слышали от людей. Говорят, что наших немецкие пули не берут. Лупят фашисты из пулеметов, а нашим хоть бы хны. Пули от них, как горох, отскакивают.

— Они броневые щиты на груди носят, — заканчивает рассказ Санька.

Скок, правда, нам в поддержку ничего не сказал, но мы все равно и этому слуху верим. Верим и будем верить, потому что быть того не может, чтобы у наших ничего такого не было. И радостно становится на душе. Пускай попомнят, фашистские морды. Они еще поскачут.

Сыплются на землю звезды, вычерчивают на черном небе огненные нити. На траву ложится роса. Бабушка давно подоила корову — можно смело идти домой. Ноги парным молоком не помажет.

…Стрекочет в темноте под печью сверчок, а я лежу и думаю про электростанцию, про Бурого, про пушку, которая целыми возами швыряет снаряды. И надо же такую придумать!

И мне кажется, что я человек-невидимка, которого до войны столько раз видел в кино, что нахожусь я в Берлине. Берлин вроде нашей деревни, только немного побольше, бежит по улице ручей, шумят над головой вербы. Захожу я к Гитлеру в хату, а он сидит на печи.

— Гутэн таг, фашист!

Гитлер круть-верть — нет никого.

— Не крутись, как кот в мешке. Сейчас тебе будет капут!

Гитлер:

— Прости, Иван, больше не буду. Чтоб мне на этом месте провалиться!

Да что с ним толковать? Бабахнул гранатой, которой бабушка собиралась картошку толочь, все вокруг так и содрогнулось, зазвенели стекла. Немцы переполошились, бегают, кричат на всю Германию:

— Вас ист дас?

Хотят меня схватить, да не могут: невидимка я.

И тут въезжает в Германию громадный танк со специальными дверцами. Он гудит так, что земля дрожит. На башне танка сидит мой отец.

— Топора моего не трогал? — спрашивает он.

— Не трогал! — кричу я и лезу к отцу на башню. Гляжу, да это не отец, а бабушка.

— Да проснись ты, идол! — трясет она меня за плечо.

В хате светло, словно электричество горит. За окнами, над городом, висят в черном небе огромные фонари. Пугливо мечутся туда-сюда лучи прожекторов. Гудят земля и небо. Наши снова бомбят станцию, и мы бежим в бабушкин блиндаж.

26. МЫ С САНЬКОЙ — СЕНЬОРЫ

Скок часто говорит, что нашей деревне повезло. Стоит она на шоссе под городом, кругом луга да поля, лес далеко, и потому побывала здесь почти вся Европа. Одетая в солдатские мундиры, эта самая Европа ночевала в наших хатах, смеялась над нашими обычаями, охотно пожирала наших кур, стреляла собак и людей, крала ведра, ломала заборы. Европейские лошади жадно хрупали наше сено. Кроме немцев мы видели уже словаков и мадьяр. Нам не хватало только итальянцев. Теперь дошел черед и до них.

Они явились в полдень в воскресенье. Несмотря на нудный мелкий дождь, зарядивший с самого утра, я, Санька и другие ребята побежали смотреть, что это за итальянцы. Дядя Скок говорил, будто они едят лягушек. Ну, это еще не беда. Нам такого добра не жалко — пусть едят. В нашем ручье их хватит на всю Италию.

Однако на лягушек, итальянцы не набросились. Они строем прошли по улице, миновали ручей и направились к церкви. Потом, верно, будут ловить, когда разойдутся по хатам.

Ничего особенного в этих итальянцах нет. Мундиры почти такого же цвета, как и немецкие. Удивили нас только звездочки — белые пятиконечные звездочки на пилотках и воротниках мундиров. Это даже озадачило: звездочки — и против наших? Мир, оказывается, не так прост. Не все враги с крестами.

Нам понравились их карабины. В самый раз по нашим силам: короткие и легкие, не то, что немецкие винтовки. А гранаты у них, как пасхальные яйца, раскрашены в разные цвета: половина — синяя, половина — красная. С одной стороны не то кнопка, не то пуговка — чтоб выдергивать. Словом, ничего себе гранаты.

Солдаты все невысоки ростом, зато офицер, вышагивающий перед колонной, что пожарная каланча. Шею вытянул, как гусак, и тонкими ногами в блестящих сапогах перебирает. Точь-в-точь, скакун, какой был до войны в колхозе.

— Дылда! — сказал о нем Санька, и все хлопцы согласились — лучшей клички не придумаешь.

Итальянцы расквартировались по хатам вокруг новой школы. Сама школа уже под жилье не годится: там ни одной двери, ни одного окна, взорван дощатый пол, повыпилены матицы и балки, на которых держался потолок.

На школьном дворе остановилась только полевая кухня. Повар налил в котлы воды, насыпал макарон, ловко большим ножом вскрыл консервные банки. По деревне пошел мясной дух. Выдумал, наверно, Скок насчет лягушек.

Дылда остановился у моего деда Николая. Ему понравилось, что дедова хата недалеко от шоссе и не нужно лезть в грязь — пачкать блестящие сапоги.

Денщик, верткий, коренастый солдат, без устали таскает с повозки в хату чемоданы, свертки, ящики. Мы с Санькой околачиваемся в сенях, рассчитывая увидеть что-нибудь интересное.

Наконец повозка разгружена, на диване устроена постель. Дылда развесил по стенам свои монатки: бинокль, скрипучий ремень с пистолетом. Солдат стал собирать обед.

К Дылде пришли в гости два офицера, но уже не такие длинные: один с черной бородой-веником, а второй совсем еще молодой. Они сидят за столом, пьют какую-то темного цвета водку. Дед говорит — коньяк.

— Наверно, конская, — сообразил Санька. — Есть же конский щавель.

Итальянцы размахивают руками, что-то бубнят, а что — не разберешь. Всего два слова мы с Санькой понимаем: сеньор и дуче. Сеньор — это по-ихнему пан, а дуче — их Гитлер.

В сенях на столе солдат открывал консервы и откупоривал все новые бутылки. Вот он достал какой-то небольшой бочонок, колупнул в нем ножом — масло. Лизнул итальянец нож языком — сморщился. Деда пальцем манит: иди попробуй.

— Может, отравленное? — не сразу решился дед, но подкрутил свои усы и тоже лизнул. Потом сморщился еще хуже итальянца, даже плюнул и рот ладонью обтер.

— Никс гут! — сказал он почему-то по-немецки, а потом уже по-нашему добавил: — Дрянь, одним словом, шкура с языка слазит.

Тогда солдат колупнул из другого бочонка. Дед снова лизнул, долго глядел в потолок и наконец сказал:

— Можно есть.

Итальянец радостно закивал головой, отдал деду прогорклое масло и стал что-то говорить, оживленно жестикулируя.

— Да, закопаю, закопаю, не бойся, — понял дед, что от него хотят, и, проходя мимо нас во двор, проворчал: — Сами боятся отравы, а нам с вами можно. Мы — не люди…

Дылдины гости выдули свою конскую водку и ушли. Дылде стало скучно. Заметив в сенях нас с Санькой, он махнул рукой: подойдите.

— Сеньор Антонио, — показал Дылда себе на грудь.