Тень от вертолета неслась вдоль будущей железной дороги, пересекала поселки из вагончиков и палаток, новые деревянные бараки, стройки каменных домов и заводов, мосты через речки и ключи. И там и сям по извилистым дорогам пылили самосвалы, наполненные камнем и гравием, бетонными плитами и тумбами; в карьерах ворочались экскаваторы. Василек никогда не видел их близко наяву и сверху принимал за зверей-великанов, неуклюже пытающихся выбраться из глубоких ям. Своим малолетним умишком Василек не мог толком осознать, что означает БАМ, однако чувствовал: что-то творится небывало великое на земле. Хоть год лети над сопками и марями, и не будет этому человеческому творению конца. Василек испытывал чувство гордости и видел себя необыкновенно взрослым, как бы причастным к большой работе.
По низинам и распадкам бежали речки с белесыми галечными косами. Там, где была глубина, речки ярко синели, а на перекатах молодым снегом вскипали буруны. Возле одной из таких речек показался палаточный табор. Вертолет сбавил гул, рывками падая вниз. Присел на косе. Милешкины вылезли из кабины. Ветер от винта растрепал им волосы, запорошил глаза.
Когда вертолет снова взлетел и подался в сторону острой вершины сопки, на косе стало необыкновенно тихо. В кустах черемушника и тальника журчала речка, где-то далеко за лесом невнятно шумела вода. Милешкины неприкаянно стояли на косе и смотрели на безмолвный табор. Наконец там вырос обросший, в зеленой тужурке мужчина.
— Но чо застряли? — хрипло сказал он Милешкиным, раздирая пятерней русые лохмы. — Идите сюда, я вас зажарю на костре и сожру с крупной солью вприсыпку. — Идите, не бойтесь.
— Ты нам сначала скажи, людоед, — с шуткой, но не без тревоги обратилась к мужчине Людмила, — здесь ли Милешкин работает?
— Тимоха, што ли?.. Ну да, здесь…
— Слава тебе господи! — вырвалось у Людмилы. — Застали! Пойдемте, удальцы, к палаткам.
По выбитым ступенькам Людмила первой взбежала на берег, оглядывая табор, быстро спрашивала у обросшего, по-медвежьи бурого мужчины:
— Где же он? На работе?.. Когда вернется?..
Бурый, словно очнувшись ото сна, кинулся сдергивать с веревок майки, носки и швырять в палатки.
— Так вы правда, што ли, семья Тимохи? — громко обратился он к Людмиле. — И правда ведь росточки обличьем смахивают на Тимоху Милешкина! Ну верткий парень: и на БАМе, и дома успевает… Вы окапывайтесь пока, а я рубон сварганю, еду, значит. — Бурый носился по табору, вытащил из палатки побитый транзистор, поймал «Маяк».
— Во музыка! Слушайте! — И покатился с уклона к реке, гремя закопченным ведром.
Людмила с удальцами села на скамью за длинный стол под берестовым навесом и неприкаянно осматривала холостяцкий табор.
На душе у нее творилось что-то непонятное: не чаяла увидеть Милешкина и в то же время какая-то неуверенность, путаница в мыслях, тревога… Что она скажет в первую минуту мужу, как ей вести себя и как он посмотрит на столь неожиданное ее появление? Удальцы тоже сидели за столом мокрыми галчатами, серьезно и настороженно смотрели на хвойный лес, на пустые палатки. Ничего не спрашивали у матери, между собой не разговаривали, каждый думал о своем.
— Скоро папа вернется, — первой заговорила Люсямна, — а на столе чашек немытых гора и ужин надо варить. Лохматый дядька наварит так, что в рот не возьмешь.
Девочка собрала чашки и ложки, вспугнув рой мух, понесла к речке. От горшка два вершка, а шагаёт степенно, смело, как будто давно проживает в таборе геологов, привыкла, стала хозяйкой.
— Петруша, чего рот разинул, мух ловишь? — крикнула среднему брату. — Догоняй меня!
— Вот так доча растет! — повеселела мать. — Вырастет, непременно будет председателем колхоза. И то правда, удальцы-молодцы, хватит нам рассиживаться. Вернется Милешкин с работы голодным, и, если увидит пустой котел, ему будет не до нас.
Людмила спросила у Бурого, который хряпал топором дрова для костра, чем он собирается кормить рабочий люд. Бурый показал запасы провизии: солянку в банках, концентраты в пакетах…
— Ленков и хариусов ловим, — не хотел прибедняться повар.
Людмила взяла нож и отправилась вдоль берега по зарослям шиповника и таволги. Нарезала она какой-то крупной сочной травы, обдала ее кипятком и принялась варить зеленый борщ. Удальцы и Бурый вертелись вокруг Людмилы на одной ноге. Парень успевал и дело делать (он по велению Людмилы передвигал на тагане ведра с места на место, регулировал жар костра) и без умолку рассказывал, какой работяга Тимоха Милешкин — механик буровой машины, как партия ищет на трассе подземную речку. По теории речка должна быть, а на практике ее что-то пока не видно. Вдоль железной дороги поднимутся заводы и фабрики — нужно будет много воды.
Ужин сварился; вымыты чашки и стол. Где-то в лесу послышался натужный гул. Милешкины подумали, что летит вертолет, но парень воскликнул:
— Батька ваш катит на вездеходе!.. Ну, Милешкин, не ждал, не гадал и сна хорошего не видал, а в князья, бродяга, попал! — радовался парень, как будто лично ему привалило счастье.
Люсямна поправила свою короткую прическу, вытерла подолом платья Мишуткин нос и прерывистым шепотом сказала ему:
— Папа едет, не балуйся…
Людмила смахнула с себя передник-мешковину, с волос — косынку, там и здесь похватала расческой упрямые волосы и от внутреннего волнения ярко зарделась лицом.
Гул нарастал, под ногами Милешкиных подрагивала земля. Из кустов вывернулась приземистая рычащая машина с грязными гусеницами, в хвое и листьях. В тесном кузове сидело много бородатых, чумазых мужчин, очень похожих друг на друга.
Вездеход заглох возле табора, мужчины спрыгивали на землю.
— Папка мой! Как мы долго ехали к тебе!.. — Люсямна первой узнала отца, стиснула своими ручонками его обожженную соляром, искусанную до шрамов гнусом руку, прижалась к руке щекой и замерла, ни на кого не глядя, никого не слыша, только чувствуя запах и теплоту жесткой отцовской руки. И тот, забыв о мальчишках и Людмиле, робко гладил густые волосы девочки, приговаривая:
— Доча моя, родная моя… — Голос его был хрипловатым, срывающимся, лицо сделалось трогательно нежным.
Подошла к мужу Людмила и пересохшими губами проговорила:
— Здравствуй, Милешкин, не ждал?.. Удальцы-молодцы, что же вы насупились, перед вами — отец!
Ребята, конечно, тоже узнали Милешкина, но отчего-то не могли принять за своего отца. Домой на побывку он приезжал всегда побритым, подстриженным, обрызганным дорогим одеколоном — праздным и молодым появлялся Милешкин в Павловке. А теперь перед детьми он в какой-то серо-грязной робе, прожженной и порванной; голова обросла длинными, всклокоченными волосами; а там, где лицо не заросло, заволдырилось от укусов комаров и оводов. Было отчего смешаться ребятам — впору не к отцу бежать, а пятиться.
Мужчины стояли полукругом и молча смотрели на Милешкина, словно тоже не узнавали его, смотрели на Людмилу, на удальцов. В их глазах — доброта и глубоко скрытая грусть. Они, конечно же, смотрели на Милешкиных, а думали о своих детях и женах. Мужчина средних лет, с кожаной сумкой и пистолетом на боку, взял на руки Мишутку, спросил, как его звать, и поцеловал: у Егорова, старшего геологов, тоже был в Хабаровске сынишка, ровесник Мишутки.
— Ребята, все на речку мыться и бриться! — распорядился Егоров. — Потом будем знакомиться с нашими гостями.
Геологи скрывались в палатках, оттуда уходили на берег со свертками и полотенцами. Удальцы и Людмила все еще стояли возле Милешкина, не зная, о чем разговаривать с ним и что делать.
— Зачем вы сюда прилетели? — с сожалением, устало сказал Милешкин и тоже отправился на речку. В замасленной робе, обросший, он будто стеснялся перед своими.
Люсямна не могла отпустить руку отца. Отец в палатку — она за ним, отец на речку — и Люсямна туда же; жадно смотрит в отцовское лицо, ловит каждое его слово.
Как тридцать три богатыря из морской пучины, поднялись на крутой берег геологи и в чистой одежде, с отмытыми докрасна руками, с расчесанными волосами и бородками расселись за длинным столом. Теперь Милешкин уверенно подошел к Людмиле, которая стояла в торце стола с черпаком, обнял ее и сладко поцеловал в губы. Потом познакомил с женой своих товарищей. Каждый из них приподымался и почтительно кивал Людмиле. Все подтрунивали над счастливым Милешкиным и много смеялись.