— Что с тобой?

— Не знаю. Самому стыдно — совсем раскис.

— Да ты спятил, старина! Рыдать после блестящей корриды! Другие много бы дали за такую победу!

Фуке благодарно улыбнулся в ответ, слезы его высохли.

— Я думаю, мне не повредит махнуть рюмочку, — сказал он.

— Что ж… однако, надеюсь, не у Эно?

— Нет. Но и не в «Стелле». Только не там.

Кантен на минуту задумался, а потом свернул налево, к сен-кларскому кресту.

— Я покажу тебе одно местечко, которого ты еще не знаешь, там нам никто не помешает.

Дощатый домик стоял высоко на горе за городской чертой, на самом краю обрыва. Отсюда была видна убегающая вдаль береговая полоса с причудливой бахромой бухточек и мысов. Наверх вела узкая тропа.

Кантен вошел за ограду, толкнул дверь и остановился на пороге.

— Альбер! — воскликнул женский голос. — Не может быть!

Кантен посторонился и пропустил Фуке.

— Привет, Анни. Я вам привел тореадора.

Фуке увидел узкий зал с бамбуковыми циновками на стенах, увешанных веерами и самурайскими мечами, обстановку дополняли большие фарфоровые вазы и разные предметы японского бильярда. С потолка свисали бумажные фонарики, они освещали красноватым светом только верхушки голов, лица же словно окутывал тонкий полупрозрачный шелк. Анни, женщина неопределенного возраста, с точеной фигурой, судя по раскосым глазам, была родом откуда-то из Индокитая.

— Не поручусь, что все тут настоящее, но здорово похоже.

От входа к стойке протянулась цепочка низких столиков с прикрепленными к полу скамейками. Кантен и Фуке выбрали один и сели друг против друга.

— Это заведение называется «Бунгало», здесь не просто кафе, а еще и дом свиданий. Временами, особенно зимой, когда внизу мертвая скука, почтенные господа заваливаются сюда со своими девочками или заводят здесь новых. А самый сезон приходится на Пасху. Я тоже раньше любил сюда ходить — но только один! — сидел и воображал, будто за этими стенами бурлят города: людская сутолока, грохот и звон трамваев.

Фуке видел, что рядом с ним совсем не тот человек, какого он знал: Кантен непринужденно и с удовольствием смотрел по сторонам, снял и сунул в карман галстук, жадно вдыхал дурманящий запах горячего спирта и хороших духов.

— Что вам принести? — спросила Анни.

— Как обычно, — ответил Кантен.

Хозяйку умилил этот ответ, в котором слышалась святая уверенность эгоиста в том, что за долгое время его отсутствия все должно было остаться по-прежнему.

— Не в обиду вам будь сказано, но за десять лет я могла забыть, что вы заказывали обычно, тем более что клиенты ценят во мне не памятливость, а, напротив, способность закрывать глаза.

Она выражалась с непривычным для здешних мест изяществом, впрочем, с Тигревилем ее ничто не связывало, и знали ее там только немногие посвященные. Провизию ей поставляли из Кана, а отдохнуть она ездила в Гавр или Шербур, ей были по душе портовые города, как и Кантену, который давно разучился совершать воображаемые путешествия.

— Вы все еще варите такое саке, как раньше?

— Конечно. Ко мне приезжают его отведать издалека.

— Тогда два саке. — Кантен ударил ладонью по столу. — Это только говорится «саке», — скороговоркой прибавил он, пряча глаза, — на самом деле это виноградная водка очень чистой перегонки. Здесь все ненастоящее, но какое это имеет значение после такой корриды!

— А как же ваш поезд? — спросил Фуке, думая о другом поезде, хотя эта мысль бледнела с каждой минутой.

— В другой раз съезжу, — беззаботно отмахнулся Кантен. — Предположим, мой поезд сошел с рельсов. Ты свой, кстати, тоже пропустил.

Еще когда Фуке вышел из полиции, ему сразу представилась Мари, сидящая на чемодане в прихожей пансиона Дийон. Он точно знал, где именно: под высокими окнами, в которые бьются черные ветки деревьев. Стрелки на циферблате часов неумолимо двигаются, деление за делением остаются позади. Франсуа уехал без нее. Быть может, она еще надеялась на чудо — вдруг за ней заедут на машине, — и эта надежда продлила пытку. Ну а теперь девочку, наверно, терзает мысль, что произошло что-то непонятное, и это еще более мучительно, чем разочарование. Она не винит отца, но думает о роковой силе, которая раз за разом вмешивается, стоит ему только появиться, и заставляет его путать праздники и дни рождения, как будто все равно, десять или тринадцать лет ей исполняется, Рождество наступает или Новый год. Это было отвратительно, однако Фуке почувствовал какое-то безразличие, и ему стало легче; что бы теперь ни случилось, хуже не будет, это уже самое дно.

Итак, перед Кантеном опять стояла полная рюмка. Он все еще слышал шум голосов на площади, чувствовал, как его захлестывают злость на окружающих и горячая нежность к этому младшему брату с прилипшими к потному лбу колечками волос, который бесстрашно следовал за своими демонами до самого конца. А он, что он делал целых десять лет? Сосал конфетки и сам себе присуждал очки: первый приз за невозмутимость! Первый приз за воздержание! Первый приз за благоразумие! И главное, ни волн, ни бурь, десять убогих лет за серой стенкой, под замком зарока. Конечно, зарок — штука серьезная, и не в характере Кантена идти на попятный. Однако не теряет ли смысл любой обет, если превращается в простое пари и соблюдается только из упрямства? Господу не нужны такие прямолинейные создания, от существа, хранящего Его образ и подобие, Он ждет борьбы напряженной и осмысленной. «Да признайся же, наконец, старый ханжа, что тебе до смерти хочется выпить хорошенько, как все люди, и сейчас для этого самое время». Фуке сидел на скамейке боком, сгорбившись, скрестив ноги и упорно глядя в сторону. И только когда Кантен сделал первый глоток и его прошибла слеза, а по всему телу растеклось блаженное тепло, младший брат повернулся к нему лицом.

— Говорил же я вам, что после боя мы вместе пойдем погулять, — произнес Фуке. — Как я вам понравился на арене?

— Ну ты был силен, — ответил Кантен, прочищая горло, — мы за тебя здорово поволновались. Тебе что, жить надоело?

— Вы рассуждаете как полный невежда! — наставительным тоном сказал Фуке. — Если вы заметили, я ни разу не оторвал от земли пятки. Вы пришли слишком поздно и пропустили первых троих. Особенно хорош был второй — шел прямо на мулету. Четвертого пришлось подманить. Ну а пятый, последний… не стоит и вспоминать.

Чтобы избавиться от мыслей о Мари, оставить их и все прочие заботы, а самому раствориться в приятном, чистом потоке, который уже потихоньку подхватывал его, он с молчаливого согласия Кантена попросил Анни снова наполнить рюмки.

— Этому пятому я бы с удовольствием набил морду, — мечтательно сказал Кантен. — Это был бы мой вклад в фиесту. Мало радости, когда твоего приятеля волокут в участок, а ты только руками размахиваешь.

— Ну, старина, этого было не избежать — коррида здесь запрещена. Зато какой успех!

— Не хватает только Клер, — убежденно сказал Кантен. — Насколько я помню, мы собирались посидеть втроем.

— Будет вам и Клер, всему свое время. Нам сам Бог велел держаться вместе. И вообще мне надоело общаться с кучей народа, размениваться на мелочи. Надо оставить настоящих друзей и отдавать время и душу только им.

Кантен благодушно поддакнул, но он уже плохо слышал, что говорит собеседник, его затягивали миражи портового города, которые рисовались и таяли у него в голове. В таких случаях собутыльники только поначалу подстраиваются друг к другу, а дальше никто не хочет гарцевать на чужом коньке, который давно томился долгими ночами и теперь помчался вскачь. Вот и Кантен принялся рассказывать свою любимую историю про пиратов и трусливый английский гарнизон. Он заново осваивал старую роль, и ему уже было вольготно в ней; прислонясь спиной к стене, он вещал пустому залу и едва слушавшему его Фуке, пока не выдохся. А потом заплетающимся языком сказал:

— Ладно, парень, хорошенького понемножку, пора и в казарму.

Видя, что гости встают, хозяйка предложила им выпить по последней за ее счет. Хороший повод оттянуть время — друзья перекочевали к стойке и потягивали эту последнюю еще целый час; все запреты нарушены, терять уже нечего, и именно это чувство полной отвязанности грело душу, хоть ни один из них в этом не признался бы. Анни, которой пришлось разделять их компанию, старалась не показывать, как они ей надоели.