В те времена, когда переезд на поезде по маршруту Париж— Ментон длился ночь, я, тогда еще начинающая знаменитость, в честь удачного контракта с казино «Монте — Карло» впервые купил себе билет первого класса в спальном вагоне ночного поезда. Я уже знал, что многих престижных артистов международного уровня в «Монте — Карло» едва удостаивали аплодисментов, поэтому очень беспокоился об уготованной мне судьбе. Перед отъездом Жан — Луи Марке задал Раулю Бретону вопрос, который с недавних пор терзал его: какой гонорар запросить за мои выступления?

— Сколько ты обычно требуешь?

— Три тысячи франков.

— Ну, тогда проси тридцать тысяч, — сказал Рауль. — В конце концов ты открываешь рот одинаково, чтобы произнести «три» и «тридцать».

Но вернемся к моему путешествию. В то время я прочитал Мориса Декобра, и у меня появилась новая фантазия — встретить «Мадонну моих sleepings [43]».Я сел в поезд задолго до отправки и, стоя напротив своего купе, наблюдал за пассажирами — ладно, признаю, за пассажирками — когда в соседнем купе, о чудо, увидел ее, Мадонну! Она была молода, очаровательна, и представляла собою совершенство от корней распущенных золотистых волос'и до пят. Одета была на итальянский манер, очень изысканно. Когда поезд тронулся, она, как это делают многие пассажиры, встала возле меня у окна, глядя на убегающий пейзаж. Не смотреть на нее было невозможно, но застенчивость и неуверенность в себе, присущие мне в то время, не позволяли заговорить с ней. Она сама начала разговор, обратившись ко мне с очаровательным итальянским акцентом: «Вы действительно тот, за кого я вас принимаю?», и удостоила улыбки, от которой можно было сойти с ума. Мы разговаривали около получаса, в течение которых я так возомнил о себе, что начал ощущать себя чуть ли не ближайшим родственником Мориса Декобра. Но когда наконец осмелился спросить: «И куда же вы направляетесь?», то с ужасом услышал ответ: «Я еду chiet [44]». Я опешил и, не зная что сказать, пробормотал: «И куда же?» Тогда она обвела вокруг себя широким жестом, достойным драматической актрисы, и призналась: «На высоты, я буду chierна высоты». В полной растерянности, решив, что имею дело с дорогой проституткой, путешествующей в первом классе в надежде подцепить богатого простофилю, я быстро положил конец нашей беседе и, сопровождаемый ее удивленным взглядом, поскорее закрылся в купе. Лет через десять или двенадцать, начав понимать итальянский язык, я стал догадываться, что, возможно, упустил мимолетное, но чудесное любовное приключение. В Италии «sciare» (шиаре)означает «кататься на лыжах». Эта очаровательная особа просто — напросто произнесла слово на французский манер, как это часто делают те, кто оказывается за границей. Господи, она собиралась всего лишь покататься на горных лыжах! С тех пор я часто ездил на поезде Париж— Ментон, но больше не встречал «Мадонну моих снов».

В 1962 году, во время очередного выступления в «Альгамбре», меня там ждали успех и любовь. Андрюшка был в «Альгамбре» своим человеком и, как большинство гомосексуалистов, всегда окружен симпатичными девушками. Мне нравилось общаться с его очаровательным окружением, но до тех пор я не испытывал никакого интереса к его протеже. В тот вечер он пришел за кулисы «Альгамбры» с юной особой шестнадцати или семнадцати лет, которую звали Клод. Перед выходом на сцену я до самого последнего момента доигрывал шахматную партию с Дани. Это была уловка, помогавшая забыть, что надо выступать перед тремя тысячами человек. Я придумал этот способ отвлечения, чтобы справиться с волнением, которое изводило меня перед каждым выходом на сцену. С того момента, как она, краснея и стесняясь, вошла в гримуборную, партия потеряла для меня всякий интерес. Не зная, как поступить, я, учитывая, что до выхода на сцену оставалось мало времени, сунул ей в руки махровое полотенце и сказал: «Держите. Вы будете стоять сбоку от сцены и подавать его, когда я подойду вытереть лицо в промежутке между песнями». Обычно я от волнения ужасно потел. Она с усердием выполняла это поручение все то время, что я выступал. Когда занавес упал в последний раз, я вышел за кулисы и, тщательно протерев лицо, как бы в знак благодарности позволил себе быстрый и невинный поцелуй. Так Клод вошла в мою жизнь, а я, естественно, в ее. Веселая и беззаботная, она очень помогала мне снять напряжение. Из‑за близорукости ей приходилось носить очки, от которых взгляд у женщин обычно становится очень сексуальным. Меня забавляло, когда она буквально складывалась пополам над столом, чтобы что‑то отыскать.

После «Альгамбры» мы, к тому моменту уже влюбленной парой, отправились в Нью — Йорк, в Майами, после чего должны были прибыть на съемки фильма по роману Жака Ланцмана «Американская крыса» в постановке Жана — Габриэля Альбикокко, в котором я должен был сжимать в объятиях великолепную Мари Лафоре. Мы с Клод по этому случаю совершили великолепное путешествие — Парагвай, Чили, Боливия. И в один прекрасный день — Господи, вот это жизнь! — каждый из нас отправился в свою сторону, без ссор и обид, сохранив в душе нежные воспоминания о юных годах, которые мы прожигали вдвоем.

Я потерял Клод, но мне недолго суждено было оставаться в одиночестве. Если память мне не изменяет, то во время написания «Как грустна Венеция» я положил на музыку текст Франсуазы Дорен, и эта песня под названием «СоттеtristeVenezia» начала ошеломительную карьеру по ту сторону Альп. В то время я коротал если не дни, то ночи уж точно с очаровательной блондинкой, которая выглядела на семнадцать лет, хотя ей было около двадцати. У этой романтичной и шаловливой инженю, если так можно выразиться, еще молоко на губах не обсохло. Каждый месяц она на недельку покидала мою гавань и отправлялась в Рим позировать одному модному фотографу. Успех обязывает, и для того, чтобы мое имя узнали в Италии, нужна была реклама. Поэтому однажды я тоже оказался в этой фотостудии. Поскольку моей очаровательной спутнице пришла в голову хорошая идея — снять временное жилище в итальянской столице, то она, естественно, предложила мне поселиться в ее римской квартире. В тот день она куда‑то ушла, я остался один и погрузился в чтение, как вдруг зазвонил телефон. Я не спешил подойти, зная, что мне не могут звонить. Телефон продолжал надрываться, я снял трубку. Молодой мужской голос с приятным итальянским акцентом спросил, дома ли Клод. Да, я забыл вам сказать, что ее тоже звали Клод — я поменял любовь, но любовь не поменяла имени… Всем нам присущ рефлекс официального общения по телефону, и я не стал исключением: «Кто ее спрашивает?» — «Джан Франко». — «Ее пока нет, но, когда она вернется, я передам, что вы звонили». Он уже собирался положить трубку, когда я вдруг решился спросить: «Могу я задать вам нескромный вопрос?» «Да, конечно», — ответил он, явно радуясь продолжению беседы. Не раздумывая, я спросил: «Вы ее любовник?» Последовала короткая пауза. Затем смешок, а за ним искренний, лишенный какого бы то ни было драматизма ответ, в котором сквозили неподдельный интерес и веселье: «Я — да, а вы?» Тут пришла моя очередь рассмеяться, и мы оба расхохотались. Только тогда я понял, что не столько влюблен, сколько польщен тем, что рядом со мной такое очаровательное существо. И сказал: «Так значит, у нее любовники по каждую сторону границы». «Надеюсь, нами все ограничится», — ответил он. Я заверил его, что она в основном ездит по маршруту Париж — Рим — Париж, и предложил встретиться и выпить по стаканчику. Договорились о встрече на террасе ресторана «Виа Венето». Между нами с первого момента возникла подлинная симпатия. Мы ничего не стали говорить Клод. Если ей нравилось так жить, зачем было портить ей ее римские и парижские каникулы, так же как и раскрывать тайну других ее любовей. И только прочитав эти строки, если она их прочтет, Клод поймет, что и я, и Джан Франко знали о существовании друг друга, но не ревновали — игра в «Жюль и Джим», фильм Франсуа Трюффо, нам даже нравилась. Моя романтическая инженю оказалась инженю довольно‑таки распутной.