Покидаем Белфаст. Опять снопы искр ацетиленовой сварки и голубой и зеленый свет от электросварки. Как только начинается сварка, корпус авианосца освещается, точно ифушечная сцена, и на фоне неразберихи стальных консфукций видна крохотная фигурка сварщика, а потом снова тьма и снова зеленый свет и крохотная фигурка.

Весь день стоим на якоре в Белфаст — Лох. Капитан на катере отправился за приказаниями. Ходят слухи, что мы пробудем здесь фи дня. Вокруг — с дюжину грузовых судов поменьше нашего, эсминец, крейсер сопровождения с самолетом на палубе, выкрашенный в белый и голубой цвета, и изящный небольшой сторожевой корабль, увешанный флажками, словно с акварели Пикассо; ближе к вечеру он принялся сновать вокруг кораблей, точно делая смотр своим подопечным. Похоже, скоро отправимся в путь.

В 16.30 шлюпочные учения. Раздали красные круглые фонарики, которые крепятся на плече и помогают следить за человеком в воде.

После обеда «Глазго» снова пришел в курительную навеселе. Он таки своего добился и втянул нас всех в спор, заявив: «Уинстон. Какой в нем прок? Политический авантюрист. Он хоть в чем‑нибудь преуспел?» По — моему, старый У. был шокирован, возможно, даже не столько высказыванием, сколько невозмутимостью остальных пассажиров. Перед приходом «Глазго» У. время от времени делился приятными для него воспоминаниями: о лучшем ресторане в Каире, о том, как варят кофе на Кавказе, о растущем в Индии благоухающем по ночам цветке — он сидел в потрепанной мягкой шляпе, с обвязанным вокруг горла шарфом (шарф, думаю, был албанский). «Глазго» с жаром принялся восхвалять диктатуру и ругать демократию, и тут неожиданно мягко вступил У.: «У меня есть письмо Авраама Линкольна к моему деду. Мой дед сердился на Линкольна за то, что он не принял закон против рабства незамедлительно. Последнее предложение в ответе Линкольна было такое… — Голос У. зазвучал нежно, проникновенно: — Люди сами должны решать, иначе как нам возвыситься над королями?»

Четвертый механик прыгнул за борт и, очевидно, попытается добраться до Эйре. Он задолжал десять фунтов экипажу, и его лишили выпивки до тех пор, пока не расплатится. Сколько странных драматических случаев на корабле. В мое прошлое плавание — на германском пароходе из Веракруса — кок покончил с собой, чтобы не возвращаться на родину. Это было в 1938 году. Корабли вокруг нас не входят в конвой. Завтра утром идем к месту сбора, но, если будет туман, встреча может не состояться, а следующей придется ждать несколько недель.

Сегодня с девяти до четырех часов штормило, и к пяти меня начало мутить. Не могу писать. Мы вышли из залива и присоединились к цепочке из семи судов. Наблюдения за подлодками с 9.00 до 10.15, вахта у пулемета с 10.15 до 11.30, потом после довольно скудного ленча сменил кого‑то у пулемета с 1.00 до 1.30. На последней вахте сильный ветер и гололед. После вахты никак не мог согреться. Отлеживался. К пяти часам на море стало потише, идем мимо Бьюта к Гриноку, очевидно, чтобы встретиться с остальными судами конвоя. С одного борта виден ярко — коричневый вереск, а с другого — буйный, пылающий за холмами закат. Отблеск заката на крыльях чаек. Бросили якорь и ждем. Немного поработал над «Британскими драматургами». Как бы то ни было, еще одна ночь в безопасности и в пижаме. Радио в каюте стюарда — неистовствующий смеходром: восклицания комиков, отвратительный механический смех. В полночь снова тронулись в путь. Читаю «Герр чародей» Сары Гертруды Миллин.

Оба дня штормит. Скорость не больше четырех узлов — встречный зюйд — вест. Оба дня мучит морская болезнь. Во вторник во время дневной вахты над конвоем низко прошел самолет, и с другого корабля его обстреляли из пулемета. Самолет был наш, но пулеметчик с военной точки зрения был прав. Нашим самолетам запрещено пролетать непосредственно над конвоем. Ни в тот, ни в другой день ничего не писал. Старина У. взял с собой запас овалтина и никогда не забывает принять его на ночь.

Единственный погожий день, и снова штормит. В 10 часов утра в каюте старшего стюарда собралась небольшая компания; сидели до 12.20, когда я ушел на вахту. Второй механик играл на рояле, интендант пытался петь, а второй стюард приготовил, как он выразился, трехпенсовые коктейли (ром с молоком) и, водрузив на голову свою боевую жестянку, прочитал патетический монолог.

После ленча воцарилась тишина, и старина У. принялся тихо рассказывать о Генри Джеймсе и его брате Уильяме, о том, как он сидел в одной ложе с Генри и супругой раджи Саравака на той злополучной премьере «Ги Домвиля» [119]. Наблюдения за подлодками отменили, так как идем в середине конвоя.

Старший стюард рассказал мне, что ночами ему очень тревожно: это его первое плавание после того, как их корабль торпедировали, а его теперешняя каюта в точности такая же, как в прошлый раз. Второй стюард, слегка тронутый, уже три раза торпедировался, но цыганка нагадала ему, что четвертого не будет. У. рассказал забавный случай с Гертрудой Стайн: на одной из лекций ее спросили, почему она так ясно отвечает на вопросы и так туманно пишет. «Если бы Китсу задали вопрос, как вы думаете, он бы ответил на него “Одой греческой урне”»?

Второй стюард — тронутый, — судя по его словам, во время прошлой войны два года провел в плену в Сибири. Не понимаю, как это возможно. Поэтому, говорит он, у него и брюшко.

— Ненавижу их, — говорит он, белым кителем закрывая весь дверной проем. — Я, не дрогнув, убью немецкого ребенка. И беременную женщину, которая ждет еще одного такого же. Если я выживу, вы прочтете обо мне в газетах лорда Бивербрука после войны. После прошлой войны я мог бы стать членом парламента, если б меня избрали. А если я погибну, я оставлю послание двум своим дочерям — они продолжат мое дело. Если сейчас немцам все сойдет с рук, две мятежницы в Англии уж найдутся.

— Не надо говорить о смерти.

— Я никогда не умру. Я живу молитвами, я молюсь на рассвете и на закате, как магометанин (он католик).

При этом и он, и старший стюард страшно взбудоражены предстоящим Рождеством.

Второй стюард подстерегает пассажиров и с необычайной важностью уговаривает их устроить рождественский праздник. Грандиозные планы обсуждаются и тут же рушатся: авантюра с выпивкой (все складываются по два фунта каждый и пьют кто сколько хочет), за каждой бутылкой виски охотятся как за сокровищем. Без конца что‑то обсуждают в каюте стюарда.

Сегодня на час — другой выглянуло солнце, даже было тепло, но теперь снова качка и небо заволокло. Вчера вечером мы должны были идти примерно на широте Ньюкасла — уже десять дней, как мы на борту.

Вечером «Глазго» снова пьян и всем докучает. «Я все время пьян. С завтрака. У меня в каюте бутылка рома. Я пьян и горжусь этим. Терпеть не могу упреков. Да и почему мне не пить? Быть пьяным приятно, это обостряет интеллект». Мичманы морской авиации смотрят на него осуждающе — те, что не снимают перчаток.

Снова штормит. Одиннадцать дней в пути, и очень сомнительно, чтобы мы были на широте Лэндс — Энда.

Около 6 утра взрыв на одном из кораблей, и сигнал тревоги для команды. Пронесся слух, что мы на широте Бреста. Сильное волнение, а в последнюю вахту наполз густой туман.

Ранняя вахта в густом тумане, видимость около ста ярдов; сирены на всех кораблях воют на все лады. Примерно в 8.15 туман рассеялся, и снова мы все точно на своих местах, пыхтим потихоньку. Эсминец сбросил глубинные бомбы, пока мы завтракали, и ушел в головную часть конвоя. Впервые мы целое утро попивали джин с вермутом. Похоже, помимо самолетов, мы везем еще и тринитротолуол. По этому поводу пассажиры начали нервно пошучивать. К вечеру вновь берем курс на запад. Неужели мы так никогда и не повернем на юг? Передали предупреждение, чтобы и за едой все были в спасательных поясах, находиться в них следует постоянно. Распили бутылку бона 1929 г. (5 шиллингов). На борту небольшой, еще довоенный, запас напитков. Кларет по 3 шиллинга и 6 пенсов и шампанское — 21 шиллинг бутылка.