После знакомства и доверительных отношений выяснилось, что Александр Викентьевич работал до ареста в Кантемировке. Я посчитал ее за райцентр Московской области, а оказалось, что она на юге Воронежской.
Сестра его жила в Москве, и от нее он получал регулярно раз в десять дней необыкновенные по тем временам передачи. Они походили на «пир во время чумы», и вызывали всегда один и тот же вопрос: «откуда в теперешнее время „такое“?» Более близкое знакомство приоткрыло некоторые тайны, а рассказы о прошлой жизни подтвердили догадки и предположения о его лидерстве.
Да. Он из тех, кто не приспосабливался к существующим условиям, а подчинял их себе. В Кантемировке, где каждый знает каждого, он на виду. Мальцев — военком. Он рискует потерять свободу за прошлые «грехи», но высохшая и плохо разгибающаяся кисть руки, как будто после ранения, вселяет надежду, что все обойдется. Он не только не ушел в запас, заметая следы о прошлом, а сумел возглавить важный и ответственный участок работы района. Он не ошибся. Старые «грехи» остались нераскрытыми.
Он не рассказывал, за что получил первый срок, но, похоже, что и тогда его привлекали по статье «58».
Оказавшись в сибирской глухомани, местах, откуда не только бежать, но и подумать об этом было страшно, он все же решился на такой шаг. Из глубокой тайги он добирается до большой реки, а затем к берегу Ледовитого океана и на пароходе до Большой земли — оттуда в центр, в Москву.
Каждому ли под силу такое? Ой ли?! Ему повезло.
Мне знаком Север не по рассказам, а по собственной жизни. Знаю я и о том, что Советская власть покупала местных жителей мукой и продуктами, чтобы заполучить головы бежавших из лагерей. Уйти из зоны решались только мужественные, но и они не всегда добирались до цели. Оцепления на сотни километров сводили к нулю попытки смельчаков, и они большей частью становились заложниками тайги, сторожевых собак, жителей северных национальных округов.
А Мальцев сумел и оказался в центре Союза.
Он принял трезвое решение — выехать из столицы, где жила родня, чтобы не привлекать на след «ищеек». Устроился под чужой фамилией в Кантемировке в мирное время, а когда началась война определился в местный райвоенкомат на должность военкома.
Я не задавал Александру Викентьевичу вопросов о прошлых делах и удовлетворялся тем, что рассказывал своему окружению сам Мальцев. История о побеге тоже была рассказана по собственной инициативе, с добавлением о том, что новое дело и начавшееся следствие вскрыло прошлые грехи, присовокупив к настоящей статье еще статью и срок за побег из мест заключения.
Он занимал особое положение в камере. Его независимость обуславливалась и утверждалась необычными, поражающих зэков, передачами сестры. Когда у тебя есть сидор с продуктами и ты можешь, не прикасаясь к тюремной баланде, кормиться за счет передач сам и подбрасывать еду окружающим, угощать папиросами или табаком — ты первый человек, и относятся к тебе с подобострастным уважением.
Когда в день передачи открывалась «кормушка» и показывалась знакомая физиономия «веселого мужика» — так звали развозящего передачи, — в камере наступали минуты восторженно-завистливого созерцания окружающих за опорожняющейся посудой, мешочками и упаковками самой различной снеди, которую не каждый мог приобрести, находясь на свободе. Особое волнение испытывали те, кто старался помочь Мальцеву в эти минуты, рассчитывая на щедрость хозяина. Александр Викентьевич не проявлял при этом ни малейшего волнения, прочитывал список передачи, расписывался в получении и возвращал бумагу «веселому».
Всеми хозяйственными делами, в том числе строгим и внимательным приемом продуктов, занимался прислуживающий Мальцеву мужичок. Прыщавый, угристый, невзрачный на вид, с бесцветными навыкате глазами, маленького роста и кривыми ногами Федоренко, верой и правдой служил Мальцеву и походил на типичного холуя, которому нужно было держаться обеими руками за своего благодетеля. Мальцевский сидор требовал того, чтобы за ним зорко присматривали, и Федоренко делал это с особым усердием — хозяин был доволен вполне.
В тюрьме была возможность наблюдать за людьми — такова необычная специфика условий ее жизни. Все на виду на протяжении суток: все действия, поступки, переживания, разговоры; сокамерники становятся свидетелями поведения человека.
Когда я задумывался о личности капитана Мальцева, я отдавал должное его мужеству, редкому умению противостоять жизненным трудностям, свидетельствовавшему о природном уме и таланте находить и использовать слагаемые успеха. Но кроме этого, совместное пребывание в камере представило возможность увидеть в нем и другие, совсем непривлекательные качества, съедавшие блеск его незаурядной личности.
Есть в определении достоинств человека величины постоянные, независимо от обстоятельств жизни. К ним я отношу благородство, честь, достоинство. Взгляд на это складывался из литературных источников, исторических фактов. Особенно ярко выглядели на фоне русской истории прошлого столетия фигуры декабристов.
В эту зиму я перечитывал «Войну и мир», главы задуманного, но ненаписанного романа Льва Николаевича «Декабристы», воспоминания француженки Полины Гебль — жены декабриста Анненкова. При сравнении с ними Александр Викентьевич много проигрывал.
Декабристы пренебрегали всеми своими привилегиями и преимуществами ради блага простых людей, подданных России. У Александра Викентьевича присутствовал четко выраженный прагматизм — он жил для себя, своих выгод и интересов. Не пренебрегал использовать труд человека, попавшего в зависимость. Иные времена — иные нравы.
Я не мог без возмущения наблюдать, как угодливый Федоренко бежал к параше, чтобы вынести ее в туалет вместо своего благодетеля. Или собирал его грязное белье для стирки, забыв свое собственное. Мальцев ни глазом, ни словом не отреагировал, чтобы избежать такого угодничества. Я не помню, чтобы он прикоснулся к венику или швабре во время дежурства. Это противоречило моим представлениям о благородстве человека.
Я был сторонником бескорыстной помощи и считал безнравственным поддерживать человека в тюрьме за холуйство. Федоренко мог этого не понимать по многим причинам, но Александр Викентьевич был обязан отдать должное всему. Его барские замашки вызывали у меня чувства возмущения и протеста. Когда однажды он выразил желание «за плату» заняться немецким языком — я отказался от унизительной оплаты. Я был молод, неопытен и обидчив, такой подход оскорблял меня. Я придерживался равных, независимых отношений, осуждая торгашеский меркантилизм во всех его проявлениях «ты — мне, я — тебе». И теперь, на закате жизни, мое отношение к этим вопросам не изменилось, и я по-прежнему та самая «белая ворона», которая не может использовать представляющиеся возможности для улучшения своей жизни.
Так тюремные условия создавали возможности заглянуть глубже в душу и увидеть то, что скрыто от глаз в обычной жизни. Годы тюрьмы не проходят даром — наблюдения и размышления в тех условиях делают человека более проницательным и мудрым.
Из «долгожителей» 106-й камеры сохранился в памяти еще один «потомственный» москвич, очень этим гордившийся. Запомнился он мне своей неординарной внешностью. Он напоминал гоголевского героя «Ревизора» — настоящий Бобчинский нашего столетия. Имени его не помню, зато фамилия осталась. Маленького, толстенького, круглолицего, с носом-картофелиной и крохотными бегающими глазками человечка величали Половинкиным. Ему было в то время где-то около пятидесяти лет и оказался он в тюрьме за рассказанный сослуживцам анекдот. Привлекли его к ответственности по статье 58.10, что означало антисоветскую агитацию, очень образно переведенную на тюремный жаргон словом «балалаечник».
Раз в десять дней жена приносила ему передачи, свидетельствовавшие о скромном семейном достатке. Помню после каждой передачи Половинкин «угощал» свое ближнее окружение самосадом — крепчайшей, собственного приготовления, махоркой. Для особого вкуса и крепости он добавлял в нее специально высушенную травку — «донничек». Курил часто и пальцы его приобрели желто-коричневый оттенок, как у многих курильщиков, оставляющих от скрутки едва заметный «бычок». Получающие курево в передачах имели постоянную «клиентуру». На завернутую цигарку, они обычно ожидали своей очереди и заранее заказывали кто «двадцать», кто «сорок» у хозяина махорки. Скромные свои передачи Половинкин получал сам и заранее готовил посуду для этого. Ему приносили хлеб, картошку, яйца, масло или сало и обязательно махорку. В течении нескольких минут все полученное исчезало в «тайниках» изголовья, и хозяин, спрятав все съестное, приглашал соседей отведать свежей «махорочки с донничком». Съедал он свои припасы украдкой, как крот в норе, стараясь не показывать, что ест. Обычно он укрывался одеялом после команды «отбой» и, невидимый соседям, съедал спрятанный в изголовье провиант.