Обычно вся деревня выезжала к месту причала барж для выгрузки. За короткий срок глубоко сидящая баржа отдавала из своего чрева привезенный груз и, освободившись от ноши, свободная и легкая, уплывала к месту стоянки.
Пишу об этом и думаю: Как же всего этого не хватает у нас. Неужели подобная транспортная связь несет в себе какие-то трудновыполнимые проблемы? Куда и на что уходили бесчисленные почины партийного руководства? От красивых, громких наших починов и лозунгов оставалось «планов громадье» и шум в ушах. Как много сил и средств народных уходило у нас на осуществление грандиозных проектов, а простые и нужные дела оставались в забвении.
«Планов громадье» несло величие новому социалистическому строю и его руководству — и только им. А что значат дороги сейчас, мы видим на примерах цивилизованных и развитых стран мира. Их отсутствие — дополнительные трудности в жизни человека в СССР.
Когда я ходил на работу в деревню, я знал наперед, что наступит время, когда нужно будет уходить от хозяина. И, когда это время наступило, я с сожалением и грустью покинул семейство Эбеля, где за короткое время познал добрые отношения людей, почувствовал тепло, которого меня лишили война и судьба.
Тоска по прошлому особенно чувствовалась здесь — утром и вечером тут проходила смена декорации — военнопленный лагерь и деревенская атмосфера жизни.
Старик говорил, что в деревне живут русские, которые еще в Первую мировую, будучи, как и мы, пленными, работали здесь, а затем, получив свободу, остались у своих бывших хозяев. И, если у меня будет такое желание, я тоже смогу вернуться к нему.
Но мое будущее сложилось иначе — я больше никогда не увидел ни знакомого дома, ни добрых хозяев. Наступил черед и моих занятий.
Оформление учебных групп проходило после собеседования с преподавателями Цитенгорста.
Кто были эти люди? Какое складывалось о них впечатление? Что осталось в памяти после первой беседы, когда решался вопрос о занятиях в группе? Как относились пленные к сотрудничеству преподавателей с немцами.
Мои ответы — плод личных наблюдений и тех коротких сведений, какие остались в памяти, как у очевидца. Как очевидец, выскажусь о преподавательском составе, поскольку в военные и послевоенные годы люди эти были в поле зрения компетентных органов и о них был собран значительный материал. Но в органах деятельность их рассматривалась всегда с позиций махрового антисоветизма, так как в программе первым пунктом был четко обозначенный антикоммунизм и борьба с существующим строем. Этот пункт позволял преподавателям легализовать свою работу и быть на положении сотрудников немцев, для которых все средства были допустимы.
Фамилии некоторых из них фигурировали в наших газетных обзорах после войны и в последующие годы. Поремский, Брунст, Редлих — чаще других поминались в этих материалах и о них чаще всего писали, как о сотрудниках Гестапо, на совести которых осталось немало жертв.
Характеристики этих людей были такими ужасными, что не знающие их люди, могли представить эту троицу только с рогами и копытами, однако личное знакомство с ними вызывало к ним, скорее, чувства симпатии и неверие в их предательство.
Мои наблюдения также далеки от компромата Лубянки.
К тому, что высказано нашими органами дознания, я хотел бы добавить известные мне факты от живых людей, о наставлениях преподавателей, перед отъездом пленных на Восток. В этих наставлениях совершенно недвусмысленно выражалось негласное требование обязательной помощи русским людям.
Упомянутые преподаватели были все родом из России. Родители Брунста и Редлиха эмигрировали в Германию после Октябрьской революции и обосновались там, вероятно, из-за своего немецкого происхождения. К этим скупым сведениям можно добавить лишь то, что оба в совершенстве знали русский язык, считая его родным. Чем занимались до Цитенгорста, не могу сказать, очень может быть, что Редлих преподавал экономику в университете. К нему обращались, прибавляя ученую приставку «доктор».
Родители Поремского эмигрировали в Югославию; слышал что и эта семья принадлежала к известному офицерскому кругу России. Молодой и стройный Поремский с офицерской выправкой и благородными манерами напоминал братьев Турбиных, производил очень приятное впечатление. Как оказался Поремский в Германии, не могу сказать.
Он хорошо владел речью, пленные любили его, тянулись с вопросами и нуждами. Я не могу поверить в то, что Поремский был одним из активных сотрудников Гестапо. По моим представлениям, не вяжется, чтобы человек его поведения был тайным агентом и помогал убирать неугодных — неужто я обманулся?
Среди преподавателей в памяти осталась еще одна преподавательская фамилия — Приступа (из числа военнопленных). Точных сведений о нем у меня нет, хотя фамилия его говорит скорее за то, что он белорус. Его эрудиция, начитанность и профессиональная лекционная подготовка вполне соответствовали рангу высшего учебного заведения. Спокойный, тихий и обходительный, Приступа, с внешностью настоящего интеллигента, пользовался авторитетом и уважением.
Напрягаю память, чтобы вспомнить еще кого-нибудь. Но тщетно!
Доходили к нам слухи о возмездиях партизан (в частности, об отрядах Ковпака и Кузнецова), вершивших самосуд над пособниками.
Думаю, что после окончания войны через органы Госбезопасности прошло немало лагерников, бывших в Цитенгорсте и Вустрау, и они объяснили свое поведение и причины, побудившие их изъявить согласие на борьбу с коммунизмом и сталинской тиранией.
Были среди пленных и члены партии Народно-трудовой союз (НТС). Это были люди с самыми серьезными намерениями (от «случайных» там старались избавляться).
Но основная масса людей, прошедших через эти лагеря, — утопающие: для них Цитенгорст и Вустрау были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега.
В Советском Союзе я оказался в возрасте девяти лет, и прожил здесь десять лет до начала войны. Мое взросление проходило очень медленно, и к восемнадцати годам я все еще не готов был к самостоятельной жизни, к собственным решениям и обдуманным поступкам.
В свое время я понял, что принадлежу к категории неполноценных граждан. Разного рода анкеты постоянно напоминали об этом. Интеллигенция относилась к категории людей второго сорта, а наша семья, проживавшая долгое время за границей, была вроде бы совсем чужой.
Жизнь в Иране заложила иной фундамент, который всегда как-то отличал нас от советских людей неумением ориентироваться в реальной обстановке и находить нужные решения. Таким я родился, таким остался навсегда, хотя прожитая жизнь учила и должна была научить и меня практицизму. Итог войны представлялся советским людям безусловной победой.
Крылатая фраза: «Наше дело правое, победа будет за нами» сопровождала с первого и до последнего дня войны.
Мое положение простого солдата в ту пору не позволяло разобраться в том, что происходило. Долгие годы общество не переспрашивало само себя: «Почему солдат, попавших в плен, мы называли предателями?» Только изменение курса государственной политики помогло разобраться с ответом.
Тогда же ответ был однозначным: солдаты, нарушившие присягу, — предатели! Их предательство — это залог невинности и невиновности верховной власти, присвоившей себе все лавры Победы. Ведь нельзя же признать, что в трагедии начала войны были и его, Сталина, непоправимые промахи? Великие всегда правы! Мертвые пусть молчат. А об оставшихся в живых пленных надо позаботиться: объявив их предателями, нужно создать такие условия, чтобы всю оставшуюся жизнь они и чувствовали бы себя таковыми.
В середине мая 1943 года человек двадцать пять-тридцать пленных, в сопровождении конвоиров пришло в маленькую деревушку Wüstrau, особенно живописную в такую пору. Без слов можно представить состояние людей, попавших после года пребывания за проволокой в привычные условия — наслаждаться небом, солнцем, природой, свободно дышать, двигаться, не видеть вышек и конвоиров.