Наталья Макарова называет его человеком времени с очень сложной натурой. Несмотря на головокружительный успех, Барышникова, говорила она, «нельзя считать счастливым, но именно поэтому Миша и стал великим мастером».

То, что он великий мастер и великий труженик, не замыкающийся в рамках хореографии (артист много читает, великолепно разбирается в поэзии, знает языки, обладает редким даром интуиции на все новые явления в искусстве и т. д.), ни у кого не вызывает сомнения. Еженедельник «Ньюсуик» с признательностью писал, что благодаря таким звездам, как Барышников, «Америка, давшая миру великих боксеров и баскетболистов, становится едва ли не ведущей державой в области современного балета… Он познакомил граждан Америки с лучшими образцами хореографии». В Европе придерживаются примерно такого же мнения, ставя Барышникова в один ряд с Ростроповичем по значимости отпущенного Богом таланта.

Барышников оказался не лишенным и коммерческой сметки… Во многих городах США я видела одеколон, духи, туалетную воду, носящие его имя. Он участник грандиозных шоу, связанных с показом моделей сезонной одежды, костюмов, белья.

В отличие от крупных бизнесменов, он чрезвычайно расточителен и не скрывает этого: «Если мне захочется провести месяц на Карибских островах, я сниму дом в самом удобном месте, не задумываясь о том, сколько это стоит. Если моим друзьям нужны деньги — пожалуйста, они в их распоряжении».

…Кто-то из русских эмигрантов, по-моему Иосиф Бродский, сказал, что Барышников похож на Моцарта, и к тому же оба родились в один день января. Не знаю, что в них общего, но один штрих присущ обоим несомненно: таинственно схожее переплетение светлого и трагического начала в их судьбе. Артист и сегодня не скрывает, что в его жизни «есть еще открытые раны».

В Париже, в одной из книжных лавок, что в изобилии на набережной Сены, я увидела репродукцию картины, на которой были изображены знакомые до боли лица — современники века, символизирующие собой персонифицированные трагические моменты нашей истории. Вот уверенный в себе российский реформатор Столыпин, царь Николай II, несущий тело сына. Невдалеке Сталин в море крови, нарочито окарикатуренный Хрущев на ракете с башмаком и кукурузой в руке, печально-задумчивый Солженицын в арестантской робе… «Да ведь это же «Мистерия XX века» Ильи Глазунова! — едва не воскликнула я. — Как она здесь очутилась?!»

— Мадам, вы хотите приобрести работу месье Глазунова? — учтиво спросил продавец, очевидно, заметив, с каким любопытством и некоторым удивлением я рассматривала то, что на моей родине оказалось в ту пору за семью печатями.

— Нет, месье.

— Напрасно. В России запрещена эта картина.

— Знаю. Но как через границу меня пропустят с таким багажом…

— Жаль, что русские никогда не увидят ее.

Книготорговец, немолодой француз в изрядно потертых, заплатанных со всех сторон (наверное, так было модно) джинсах, оказался не из когорты провидцев. Прошло время, и картину достойно оценили в России — судьба «Мистерии», образного осмысления болевых точек столетия, оказалась связанной с судьбой страны.

Да, когда-то борьбу социальных и философских идей, отображенную в полотне, считали в определенных кругах «не соответствующей марксистским основам социалистической культуры», «подрывающей концепцию идеологической работы партии», «вредной». Запреты начались в 1977 году, когда Глазунов впервые хотел показать «Мистерию» широкой публике в зале на Кузнецком мосту, где должна была состояться его выставка. И тогда «широкомасштабная» комиссия Министерства культуры отказала под предлогом, что картина «не отражает правды жизни»!

С тех пор она хранилась в мастерской художника, где он показывал ее близким друзьям. Однако репродукция картины проникла за кордон и там тиражировалась вровень с самыми именитыми бестселлерами. Западные знатоки истории обнаружили: все или почти все, что только можно отнести к XX веку, нашло в картине свое ясное и доходчивое отображение. Молва о смелости русского художника, творящего вразрез с общепринятыми партийными нормами и документами, распространялась всюду с невероятной быстротой.

Впрочем, знаменитым Илья Глазунов стал после первой своей персональной выставки в 1957 году в Центральном доме работников искусств. На третий день выстроилась громадная очередь, и в книге отзывов появились восторженные отзывы… вперемежку с ругательствами. «Вокруг Глазунова идут яростные дебаты, — сообщал московский корреспондент американской газеты «Нью-Йорк геральд трибюн». — Он знает, что его первая персональная выставка определит судьбу. Будет ли он известен, войдет ли в советское искусство, зависит от реакции критиков. Они могут уничтожить его, наклеив ярлык «буржуазности», или поддержать, объявив сторонником соцреализма».

Американский журналист как в воду глядел: после сенсационного успеха выставки отношение к Илье Глазунову стало полярным. Одни, как на параде, готовы были кричать «ура!», другие, за неимением аргументов, либо молчать, либо наводить тень на плетень. Критик Г. Недошивин нашел в работах художника «вопиющую пошлость», а самого Илью обвинил в «неспособности по-настоящему глубоко чувствовать». Против Глазунова выступил в печати и его учитель Б. Иогансон. И, наверное, не без помощи слишком идеологизированных наставников спустя три месяца молодой художник получил «тройку» за дипломную работу и был направлен учителем рисования сначала в Ижевск, а затем в Иваново. Казалось, что на творчестве художника, не получившего официального признания, поставлен крест. Но в «подпевале буржуазного модернизма», «носителе пессимизма и достоевщины» увидели здоровые ростки надежды наиболее прозорливые, не терпящие компромиссов писатели и общественные деятели — С. Михалков, И. Эренбург, К. Паустовский, О. Лепешинская. «Илья Глазунов бесспорно талантлив, — писал в журнале «Москва» Н. Тихонов. — Я думаю, что он талантливо продолжает традиции русской национальной живописи. Он чужд легкому подходу к теме, его сюжет всегда углублен, резко обозначен, внутренний мир человека для него чрезвычайно важен. Перед нами современный живописец, корни творчества которого уходят в многовековые традиции нашего искусства».

Разнообразие творческой манеры Глазунова поразило тогда многих известных художников, деятелей театра и кино. Очень кстати для укрепления позиций художника в 1958 году в Италии вышла монография, написанная авторитетным искусствоведом Паоло Риччи. Книга вызвала такой общественный резонанс на родине мастеров Возрождения, что видные общественные и политические деятели, крупнейшие представители итальянской культуры стали искать встречи с русским художником. Легендарный Давид Альфаро Сикейрос специально прилетел в Москву, чтобы позировать Глазунову. Он остался доволен работой молодого коллеги, написав на портрете: «Глазунов большой художник в потенции, ввиду его молодости — глупость не признавать его. Я его приветствую». Следом за Сикейросом интерес к художнику проявили звезды мирового кинематографа — Джина Лоллобриджида, Клаудия Кардинале, Эдуардо де Филиппо, Лукино Висконти, Энио де Кончини, де Сантис, Альберто Фиоретти… По их приглашению Глазунов отправился в Рим, где была организована его выставка и где он написал серию портретов.

«Первым портретом, — вспоминает художник, — над которым я работал, был портрет Джины Лоллобриджиды. Около полусотни художников мира были счастливы оставить изображение актрисы, знаменитой своей красотой. Я помню, как мы еще студентами Академии художеств после занятий по многу раз смотрели фильмы с ее участием. И если бы мне тогда, в студенческом общежитии, кто-нибудь сказал, что я буду писать через несколько лет портрет Джины, можно было бы лишь посмеяться над этой веселой шуткой. Но недаром говорят, что нет ничего фантастичнее самой реальности».

— Я встречала много великолепных художников, — заявила журналистам Джина Лоллобриджида на открытии выставки в галерее «Нуова коза», — но никто не потряс меня так сильно, как Глазунов, его великое искусство, полное эмоциональности.