Летим. Внизу серое месиво предгорья, горчично-желтая муть атмосферы до самого горизонта, длинные огненные росчерки летящих в стороне снарядов. И вдруг вертолет начал раскачиваться, завибрировал, послышались глухие удары — один, второй, третий…

— Наверное, подбили. Теряем высоту, — как бы между прочим, внешне спокойно, говорит Виктор.

Я молчу. Ударов больше не слышно. «Судьба играет человеком» — почему-то вспомнилось давно избитое выражение.

— Чему быть, того не миновать, — говорю словно в пустоту.

Какие-то мгновения или секунды, показавшиеся вечностью, машина продолжала почти кувыркаться, затем полет ее несколько выровнялся, и я увидела совсем рядом землю, напряженные лица солдат, смотрящих в нашу сторону, в выцветших на солнце гимнастерках. Стук шасси о каменистый грунт, и мы… на земле — живы и невредимы. Командир вертолета, молодой капитан, открывая изрешеченную пулями дверцу, коротко бросил:

— Приехали.

— Подбили птичку? — спрашивает Гридин, вынимая из чрева искалеченной машины поклажу. Капитан молчит. Он смотрит на Виктора спокойно, но взгляд его выразителен. Ты что, мол, не видишь, что ли, или ослеп? Ясное дело, подбили. И он начал неторопливо, по-хозяйски внимательно рассматривать пробоины на видавшем виды вертолете. Война есть война. Капитан сделал все, что мог. Спасибо ему. Спас от смерти.

…Концерты шли своим чередом, по два в день, иногда по три. Забрались в высокогорные районы. Там наши парни сидели безвыездно по полгода и больше — на воде, тушенке, хлебе. Среди минных полей и обстрелов. «Спасают воинская дружба, чувство локтя и чувство долга», — говорили мне командиры десантных групп за скромным солдатским ужином.

Рваные молнии орудийных залпов, огненные шары падающих невдалеке «эрэсов», автоматные и пулеметные очереди стали привычным явлением наших будней. Был момент, когда девчата из ансамбля, решив принять армейскую баню, едва не погибли. Как только последняя из них покинула это столь почитаемое в войсках заведение, снаряд превратил его в груду дымящихся развалин.

Поездка в Афганистан нам дорого обошлась. Убитых и раненых не было, зато вирусом гепатита заразились шесть человек, в том числе и мой муж, так и не вылечившийся от этой напасти. С горя начать пить, что лишь ускорило развитие цирроза печени.

Девять трагических лет афганской войны стали частью истории, написанной кровью, замешанной на слезах. И я сама с трудом сдерживаю слезы, когда читаю письма от бывших солдат, благодарных нам за те короткие часы и минуты, что мы провели вместе на истерзанной земле Афганистана.

За годы жизни в песне я наслышалась всякого о ратных подвигах русских солдат и офицеров. Но, пожалуй, лишь двое военачальников, маршалы Баграмян и Жуков, действительно сумели открыть для меня страницы истории, позволившие по-настоящему понять, что же такое армия, как много она значит для судьбы государства.

Иван Христофорович Баграмян являл собой образец человека, для которого любовь к людям, Родине была смыслом всей его долгой и насыщенной событиями жизни.

Выходец из многодетной семьи, он прошел тернистый путь от рабочего мастерских Закавказской железной дороги до выдающегося военачальника — очевидца и непосредственного участника всех этапов становления и развития Вооруженных Сил страны. Он был «последним из могикан» в славной когорте легендарных полководцев — командующих фронтами в Великой Отечественной войны, не дожив до 85 лет двух месяцев.

Первая наша встреча состоялась в ГДР на торжествах по случаю годовщины Октября. В Берлин съехались также делегации из социалистических стран, представители коммунистических и рабочих партий ряда европейских государств. Прибыли сюда и некоторые руководители Объединенных Вооруженных Сил стран — участниц Варшавского Договора. Молодцевато подтянутый, несмотря на солидный возраст, с пристальным, пытливым взглядом темно-карих глаз, Иван Христофорович неторопливо ставил автографы на титульном листе только что вышедшей книги своих воспоминаний. Ладно подогнанная по фигуре маршальская форма подчеркивала сдержанность и скупость движений, их законченную простоту.

Казалось, в нашей беседе должна была пойти речь совсем о другом, например о воинской службе, но началась она, вопреки ожиданиям, с песни.

— Полезное и нужное дело ты, Люда, делаешь. Ничто так мощно не воздействует на солдатские души, как песня. Бывают минуты, когда она может быть дороже всего — воздуха, хлеба, любви… Солдат без песни не солдат. С ней шли в бой, возвращались с победой. На передовой поставят, бывало, два грузовика рядом на краю лесной опушки — вот и вся немудреная сцена. Кто только ни приезжал к нам в 11-ю гвардейскую армию. Народные хоры, чтецы, баянисты, артисты балета и даже целые ансамбли народного танца. Артистам приходилось давать в день несколько концертов. Я помню их до сих пор. И хорошо становилось на душе у фронтовика. Спасибо деятелям культуры, искусства, что они в минуты тяжелых испытаний дали почувствовать советским воинам дорогой сердцу образ Родины, непобедимой Отчизны.

Так было. Фронтовые бригады — явление, навсегда вошедшее в историю советского искусства. Вот уж, поистине, когда говорили пушки, музы не молчали. На самой передовой, под крыльями боевых самолетов, звучали песни Клавдии Шульженко, кстати, первой исполнившей на фронте «Вечер на рейде»; прямо с танка пели веселые куплеты Юрий Тимошенко и Ефим Березин, прошедшие с войсками путь от Киева до Сталинграда, а потом обратно на запад до Берлина; на разложенной перед окном госпиталя плащ-палатке танцевали Анна Редель и Михаил Хрусталев; на палубах эсминцев и других военных кораблей выступал Хор имени Пятницкого. Всю войну провел в действующих войсках дважды Краснознаменный ансамбль песни и пляски имени Александрова. Три группы на Южном, Юго-Западном и Западном фронтах, а четвертая — на зенитных батареях Подмосковья. Ансамбль дал более полутора тысяч концертов на передовой; пять человек были убиты, десятки — тяжело ранены.

— Война, — продолжал Баграмян, — словно подтолкнула композиторов и поэтов на создание небывалых образцов поистине народных песен. «Священную войну» пели миллионы!

Иван Христофорович умолк, погладил рукой гладко выбритую голову. Подошел командующий группой войск в ГСВГ маршал В. Куликов, о чем-то доложил. Мы расстались.

Разговор наш продолжился почти через год на даче маршала. Двухэтажный дом стоял позади большого сада, словно врезанный в сосны и ели, среди которых виднелась желто-белым пятном летняя беседка с легкими плетеными креслами и таким же плетеным столом.

— Что-то маловато яблок уродилось, — сетовал Баграмян на неурожай, пока мы шли по асфальтовой дорожке вдоль ровных рядов молодых яблонь. — В прошлом году собрали несколько тонн, отвезли в воинскую часть солдатам, а нынче голые ветки…

Впервые я видела маршала, одетого по-домашнему, хотя и слышала, что даже в минуты отдыха Баграмян не любил расставаться с мундиром. «Так привык к армейской форме, — говорил он, — что и не представлял себя в другом обличье».

В прихожей нас встретила жена Баграмяна, Тамара Амаяковна, с которой он счастливо прожил более полувека. Черноглазая, статная, миловидная женщина в годах выглядела молодо.

— Проходите и располагайтесь, как дома, — приветливо улыбнувшись, сказала она.

Я осмотрела дачные апартаменты. Никаких излишеств, простота и скромность составляли суть маршальского жилища. Вещи в этом доме не отличались большой роскошью — только самое необходимое, удобное для работы и отдыха.

Из просторной и светлой гостиной, окнами выходящей в сад, доносился голос Николая Озерова — по телевидению шла трансляция матча «Спартак» — «Арарат». После второго гола в ворота ереванцев Баграмян выключил телевизор.

— Не везет армянам, — с явным огорчением произнес он, — команда боевая, техничная, но со спартаковцами сладить не может.

Маршал любил футбол. После того как расстался с клинком и лошадью, хотя привязанность к скакунам сохранил навсегда и частенько наведывался на ипподром, популярная игра прочно завладела им. Он болел сразу за три команды: «Арарат», «ЦСКА» и «Спартак». Объяснял такую «любвеобильность» Баграмян просто: