Это была правда. Я вылавливал форель с полудня до наступления сумерек, и рыба клевала так, будто упитайная форелевая муха никогда прежде не садилась на воду. Семь часов подряд я трудился на галечных берегах, дрожавших в мареве, где мои ноги запинались об обрубки деревьев, аккуратно срезанных резцами бобров; трудился у самой кромки зарослей осоки, которые были густо заселены насекомыми и кишели жабами и водяными змеями; стоял над дрейфующими по воде бревнами в благодатной тени больших деревьев, затенявших омуты, в которых пряталась самая крупная рыба. Склоны гор по обеим сторонам долины излучали тепло, как это бывает в пустыне, а сухой песок вдоль железнодорожного полотна, где я наткнулся на гремучую змею, казался на ощупь раскаленным железом.
Форель не обращала внимания на жару. Она рассекала грудью кипящую воду реки в погоне за мухой и получала ее. Не хочу прослыть хвастуном, но я прекратил счет на сороковой рыбине, а поймал я ее уже через два часа. Рыбки были небольшие (весили не более двух фунтов), но сражались, словно тигрята, и я потерял не одну муху, прежде чем приспособился к их уловкам. О боги! Это была настоящая рыбная ловля, несмотря на то что кожа лоскутами слезала с моего носа.
Когда наступили сумерки, Янки Джим, несмотря на мое сопротивление, оторвал меня от этого занятия и утащил ужинать в хижину.
Рыбной ловлей я был подготовлен к любым неожиданностям и поэтому, когда он представил меня молодой женщине лет двадцати пяти, с глазами, опушенными ресницами, словно у молодой газели («На шейке покоилась очаровательная головка, колеблющаяся, словно колокольчик на грядке»), я не сказал ни слова. Все это словно входило в программу дня. Она выросла в Калифорнии и была замужем за владельцем скотоводческой фермы, которая стояла «неподалеку, вверх по реке». Она гостила вместе со своим мужем у Янки Джима. Мне известно, что эта женщина носила комнатные туфли и не пользовалась корсетом, но я знаю также, что она отвечала всем стандартам красоты, а приготовленная ею форель годилась на королевский стол.
После ужина из глубины изысканнейших сумерек стали возникать странные люди. Они приносили новости истекшего дня: «Телка у Ни-кольсона заплутала; вдова из Грантс-Фока не желает расстаться с сенокосным участком, хотя она и ее взрослые братья справляются только с половиной собственной земли. Она чертовски гордая». Диана из Кроссвейза принимала всех словно королева, а ее муж и Янки Джим приглашали пришельцев присесть и располагаться как дома. Затем старик пускался в свои лживые россказни о былых индейских войнах. Фляжка с виски ходила по кругу. Муж Дианы гудел о том, что свободно владеет лассо, но знавал людей, которые по заказу набрасывали веревку на любую ногу или рог быка. Затем Диана пожаловалась на соседей. Ближайшее жилье находилось в трех милях, но «женщины там неприветливы, хотя и соседи», сплетничают, будто им больше нечего делать. Если женщина пошла на танцы и вдоволь повеселилась, начинаются разговоры. Если надела шелковое платье, то любопытствуют, как это простые люди с ранчо могут позволить такое. От них достается всем — от Гарднер-Сити до Ливингстона. Сами они почти все из Монтаны и нигде больше не бывали. «Как они сплетничают! Бывает ли такое в большом свете, — спрашивала Диана, — там, откуда вы приехали?» — «Да, — отвечал я, — такое происходит повсюду», а сам подумал о далеком поселении в Индии, где новое платье или веселье на танцах возбуждает кудахтанье пусть более правильное с точки зрения грамматики, но куда более ядовитое по сравнению со сплетнями кумушек из Монтаны, которые живут на ранчо у реки Йеллоустон.
На следующий день я снова ловил рыбу и выслушал рассказ Дианы о ее жизни. Я забыл, что она говорила, зато убедился в том, что у нее были глаза королевы и губы, которым позавидовали бы сотни графских дочерей, до того эти губы были маленькими и изящными. «А вы приезжайте снова, — говорили эти прямодушные люди. — Приезжайте проведать нас — покажем, как ловится шестифунтовая форель там, в горле каньона».
Сегодня я приехал в парк. Жаль, что я не умер по дороге. Поезд остановился на станции Синнабар, и всех нас распределили по экипажам (запряженным совершенно по-разному), чтобы мы совершили восьмимильное путешествие к первой достопримечательности парка — месту под названием Мамонтовы горячие ключи.
— Что означает эта нетерпеливая, волнующаяся толпа? — спросил я возчика.
— Вы угодили в одну из экскурсионных партий Реймента. Вот и все. В основном толпа проклятых идиотов. Разве вы не с ними?
— Нет, — сказал я. — Можно присесть рядом с вами, великий вождь, вещающий золотым языком? Я не знаком с мистером Реймен-том. Я принадлежу Т. Куку и Сыновьям.
То, другое лицо, то есть мистер Реймент, судя по товару, с которым работает, должно быть, является сыном кока. Он собирает массы американцев — жителей восточной части Америки из Новой Англии и вообще отовсюду и мчит их через Континент на экскурсию в Йеллоус-тонский парк. Европейские туристы Кука, которые катапультируются из Парижа (я сам видел их), — сущие ангелы света в сравнении с экскурсантами Реймента. Отвращение вызывает не столько безобразная вульгарность или прилипчивая, неистовая и крепкая, словно бессемеровская сталь, самонадеянность и невежество мужчин, сколько проявление тех же качеств у женщин.
В экипаже я познакомился с новым для меня типом американца, и все мечты о более совершенном Востоке рассеялись как дым.
— Вот эти… э… лица… что, они важные персоны у себя дома? — спросил я пастыря, который, судя по всему, погонял их.
— А как же! Среди них много выдающихся и представительных граждан из семи штатов. Многие очень богаты. Да, сэр, выдающихся и представительных…
Мы ехали по жаре меж голых холмов под обстрелом острот, которые так и летели со стороны «выдающихся» граждан.
Было 4 июля. Оголовья уздечек у лошадей были разукрашены американскими флажками, некоторые женщины тоже держали в руках флажки, а за поясом — пестрые носовые платки. Какой-то молодой немец, сидевший рядом со мной на козлах, оплакивал утрату коробки с пиротехникой. Он сказал, что его посылали на континент для завершения образования, и оттого он утратил американский акцент. Однако никакое европейское образование не переделает немецкого еврея. Он был истовым американским гражданином. Это тот самый тип американца, с которым невероятно трудно иметь дело. Как правило, его необходимо неумеренно и всесторонне восхвалять. Подобная политика помогает держать таких в состоянии покоя. Однако некоторые, если вам не удалось поддержать потока похвал, тут же начинают оскорблять страны Старого Света. Немцы и ирландцы считают себя американцами почистокровнее самих американцев и настроены особенно агрессивно.
Этот молодец начал с нападок на английскую армию. Он видел где-то наши войска на параде и презрительно назвал людей в медвежьих шапках рабами. Кстати сказать, истинный американский гражданин презирает свою армию и много сильнее, чем любой самый ярый представитель непросвещенной Англии. Я согласился, что наша армия действительно очень плохая, не совершила ничего стоящего и не бывала нигде. Мои слова вызвали у него раздражение, потому что он ожидал ответных доводов, и тогда он обрушился на британского льва в целом. Когда ему не удалось вывести меня из равновесия, он стал доказывать, что во мне нет ни капли патриотизма, подобного его собственному. Я сказал, что действительно нет, и рискнул даже заявить, что многим англичанам вообще не свойственно чувство патриотизма. Если подумать хорошенько, то это, в общем-то, правильно. Когда он убедительно доказал, что, прежде чем принц Уэльский взойдет на престол, мы превратимся в никчемную республику, экипаж выехал на такую извилистую дорогу, нависавшую над рекой, что мой интерес к «политике» сменился восхищением перед искусством возчика, который ловко управлялся с четверкой крупных лошадей. Для ошибок не оставалось места: любая неосторожность привела бы к падению с высоты шестьдесят футов в ревущую реку Гарднер. Кто-то заметил, что пейзаж выглядит «элегантно». Вот почему с риском для собственной жизни я пожелал, чтобы немедленно случилось несчастье, которое привело бы к массовой гибели выдающихся граждан. Режьте меня на куски, но я не мог понять, что «элегантного» в нагромождении скал цвета меда, в этих тысячефутовых пиках, бастионах и даже в главном пике, который был вызывающе увенчан орлиным гнездом, откуда в бездну смотрел орленок, отчаянно требуя пищи.