Трубка потухла. Волхутер чиркнул спичкой, но не донес ее до трубки.

— И те же самые люди требуют отдать им куски Национального парка Крюгера, потому что когда-то, в XVIII веке, у их прапрадеда здесь паслось три коровы. Отдайте им землю, и увидите, что будет. Поделите всю территорию на сорок участков земли между племенами, и парку Крюгера настанет конец. Говорю вам, мы все можем собирать вещи и переезжать в Австралию, здесь все равно ничего не останется. — Он откинулся на спинку кресла. — Я не виню в случившемся одних чернокожих. Алчность существует независимо от цвета кожи. — Он ткнул в меня черенком трубки. — Вот почему я выхожу из себя, когда сюда приезжает человек из города и представляется «строителем». Их здесь много таких рыщет! Белые. Тощие городские пижоны в костюмах и при галстучках, со знаком доллара в глазах и надписью «Застройка» на визитных карточках. На охрану природы им наплевать. Их влечет сюда не тяга к восстановлению справедливости. Они приезжают и соблазняют местных. Они рисуют им радужные картинки будущего процветания, сулят горшки с золотом и вынуждают подавать земельные иски. Местные так бедны, что им хочется верить любому посулу, но они слепы.

— Поля для гольфа, — произнес Донни Бранка с гримасой крайнего отвращения на лице.

— Вы только представьте. — Франк Волхутер снова возвысил голос. — Посмотрите, что сталось с нашей знаменитой «Дорогой садов»! Полюбуйтесь, до чего довели хваленые поля для гольфа. Причем все безобразия творятся под девизом охраны природы. Покажите мне хоть что-нибудь, что там сохранилось. Испорчено — да. Замусорено. Потрачено впустую. Газон поля для гольфа требует для полива больше воды, чем любой жилой поселок. А сейчас, как я слышал, собираются строить поля для гольфа в Кару, потому что на побережье больше земли не осталось. Откуда же там возьмется вода, я вас спрашиваю? Единственные источники находятся под землей, и они не беспредельны, и все равно там будут строить, потому что хотят выжать оттуда побольше денег. А здесь? Поле для гольфа в Национальном парке Крюгера! Представляете?! Вы понимаете, как их планы гибельны для фауны, флоры и водных ресурсов — здесь, где и так через год ужасная засуха!

— Что останется нашим детям? — вторил ему Бранка.

— Ничего, — ответил Волхутер. — Кроме восемнадцати лунок и нескольких антилоп, которые пасутся на крошечном участке земли.

Оба замолчали; снаружи слышались крики животных, словно они одобряли их высказывания.

Эмма Леру долго смотрела в противоположную стену, а потом взяла свое удостоверение и сунула в сумочку. Визитную карточку она оставила на столе.

— Где Якобус сейчас? — спросила она.

Волхутер уже выдохся; голос его стал спокойным.

— Этого я вам не скажу.

— Вы можете передать ему кое-что от меня?

— Нет. Я отказываю вам не потому, что не хочу ничего передавать. Просто я не знаю, где он. Никто не знает, где он.

— Может быть, он вернулся в Свазиленд, — предположил Донни Бранка.

— Почему?

— Он оттуда родом, — сказал Волхутер. — Вы тоже из Свазиленда?

— Нет, — ответила Эмма.

Волхутер воздел руки, словно говоря: «Ну вот, видите!»

— Давно ли вы знаете Якобуса?

— Сейчас вспомню… Пять… нет, уже шесть лет.

— И вы абсолютно уверены в том, что он из Свазиленда?

— Он сам так сказал.

— Есть ли у него там родственники?

Волхутер снова опустился в кресло.

— Ни о каких родственниках я не знаю. У меня сложилось впечатление, что он сирота. Донни, он когда-нибудь рассказывал тебе о своей семье?

— Не помню. Ты ведь знаешь Коби. Он не любитель поговорить.

— Где он живет в Свазиленде?

Волхутер покачал головой:

— Эмма, поймите меня правильно. Когда к нам приходят добровольцы, мы не спрашиваем их биографию. Большинство наших сотрудников временные. Добровольцев всегда больше чем достаточно. Они приезжают на экскурсию и принимают все наши проблемы близко к сердцу, особенно молодежь и иностранцы. Странная вещь; мне кажется, такое часто бывает в церкви. С самого начала я объясняю, что заповедник предоставляет жилье и еду, но мы не можем платить. Вы работаете в интересах дела, а мы смотрим, подходите ли вы нам. Нам всегда нужны лишние руки, но добровольцы надолго не задерживаются. Два месяца выгребания птичьего помета из клеток и доставки гниющих трупов в ресторан для стервятников — и их глаза перестают гореть. Они выдумывают разные предлоги и уезжают отсюда. А Коби не такой. Он провел здесь всего три-четыре дня, и я понял, что он останется.

— Вы не просили его рассказать свою биографию?

— Для чего? Чтобы устроиться на бесплатную работу?

— Он целых шесть лет трудился на вас бесплатно?

Волхутер рассмеялся:

— Конечно нет. К тому времени, как мы назначили ему жалованье, я хорошо его узнал. Характер человека расскажет вам больше, чем биография.

— Где он был до того, как начал работать здесь?

— Работал в одном частном заповеднике у свазилендской границы. Кажется, то место называется «Хёнингранд».

— «Хёнингклип», — поправил Бранка. — У Стефана Моллера. Он мультимиллионер, но трудяга.

— Чем он занимается?

Волхутер покосился на Бранка:

— Донни, тебе известно больше, чем мне.

Бранка пожал плечами:

— Я видел статью в журнале «Африка джиогрэфик»… о Моллере, который купил три-четыре фермы рядом с заповедником «Сонгимвело». Там была истощенная земля, вытоптанная, выжженная — одним словом, пустошь. Моллер вложил в нее массу денег. Назвал процесс «исцелением земли» или как-то в этом роде. И устроил частный заповедник.

— И Якобус ему помогал?

— Да, насколько мне известно. — Бранка снова пожал плечами. — Из Коби лишнего слова не вытянешь. Он просто обмолвился, что был там.

— Что еще он говорил?

Наступило напряженное молчание; его нарушил Волхутер:

— Эмма, не знаю, как у вас в Кейптауне, а мы здесь уважаем право человека на личную жизнь. Можно рассказывать о себе, а можно и промолчать. Мы с Донни не такие. Любим поговорить. Иногда мне тошно становится от собственных историй. Я много лет проработал в Национальном парке Наталя; если вечерком придете посидеть со мной у костра, я могу до рассвета развлекать вас разными байками. Донни родом из португальской части Мозамбика; у него тоже интересная биография. Донни замечательно рассказывает о своей жизни. А Коби другой. Он будет сидеть и впитывать каждое слово, если я рассказываю о животных. Потом он начнет задавать вопросы — один за другим, без остановки, наплевав на приличия. Своими вопросами он словно хочет выжать вас досуха, ему нужно все знать, все понимать. Но, как только речь заходит о другом, он отключается — берет и уходит. Ему просто неинтересно. Мне понадобилось много времени, чтобы привыкнуть к такой его черте. Мы все, вернее почти все, любим поговорить о себе. Таким образом, мы доносим до сведения окружающих, кто мы такие на самом деле или какими хотим казаться. Но только не Коби. Ему наплевать на то, как он выглядит в глазах посторонних. Он живет в узком, маленьком мирке… в одном измерении… и люди в его измерение не входят.

— Коби не по душе само понятие «человек», — вмешался Бранка.

Эмма посмотрела на него, ожидая разъяснений.

— Он называет человеческий род самой страшной чумой, которая напала на нашу планету. Говорит, людей слишком много, но не в этом истинная трудность. Он говорит: если человек может выбирать между богатством и охраной природы, богатство всегда победит. Мы настроены на получение сверхприбылей, и нас не исправишь.

— Вот почему мы так мало знаем о Коби, — кивнул Волхутер. — Мне известно, что его детство прошло где-то в Свазиленде; по-моему, его отец был фермером, потому что он время от времени упоминает какую-то ферму. Я знаю, что он закончил только среднюю школу. И до того, как приехал сюда, работал на Стефа Моллера. Вот и все, что мне известно о нем.

— А еще у него была подружка, — вдруг сказал Бранка.

Эмма выпрямилась.