И здесь отсутствует высшее духовное посредни­чество; и здесь нет перехода, доступного психо­логическому вчувствованию. Напротив, еще в то время, пока мы тянем и давим и подталкиваем, совер­шенно не зная, сколько нам еще в поте лица предстоит продолжать, – вдруг наступает толчок, нечто почти физи­ческое, и пациент желает, он желает и может желать, и каждая мышца повинуется его воле. Из двух воль про­изошла одна, единая воля, которая обладает и целью, и силой, и спокойное затихание вибрации дрожащих мышц напоминает последнее жужжание разогревшегося махо­вого колеса, с которого сняли приводной ремень.

Надо это пережить и пережить неоднократно, чтобы испытать это чувство. Здесь в психофизическом аппарате пациента произошло нечто, совсем элементарное, нечто пассивное, динамическое переключение между главными элементами его выразительной сферы. Там, где гипобулика диссоции­ровалась от целевой воли и судорожно сцепилась с легко возбудимым рефлекторным аппаратом, там возни­кает истерическое состояние. А там, где после размыка­ния этого ложного контакта гипобулика снова соединя­ется с целевой функцией в единую общую волю, там истерия излечена.

Такой представляется нам сущность, если ее уста­навливать строго эмпирическим образом. Мы отказались от всяких вспомогательных конструкций и ограничились выделением и описанием в главных контурах того, что наблюдалось нами ежедневно и закономерно на больших сериях нашего военного материала. Самое существенное заключается в том, что гипобулика признается качественно характерным волевым типом, который вмещается в пределах общей выразительной сферы между целевой волей и рефлекторным аппаратом как инстанция, способная при известных обстоятельствах к самостоятельному функционированию, и в своих связях смещающаяся то в одну, то в другую сторону.

Является ли гипобулика патологическим созданием истерии и вообще представляет ли она что-нибудь специфическое для одной истерии? Для решения этого вопроса придется нам расширить горизонты нашего исследования. Выражение «по-детски» издавна напра­шивалось само собой на язык у врачей и не – врачей, когда они пытались описать волевую реакцию истерика. «Кто, исследуя истерика, не восклицал сотни раз, что передним большое дитя» – говорит Janet[24]. На войне при соответственных продукциях сильных взрослых мужчин часто являлось искушение сказать «нечто животное». Kehrer[25], один из опытнейших терапевтов военной исте­рии, сравнивал сцену активного лечения с объезжанием лошади. Сравнение вполне уместно, – другого, лучшего не существует. Истерик перед исцелением похож на лошадь перед загородкой. Его не уговаривают, его нельзя и попросту принудить, но его «укрощают». То, что для лошадей называют «укрощением», вполне похо­дит на обозначенное нами у истерика, как полутелесные, душевные элементарные раздражения, которые одни и доходят до его гипобулики: попеременное использование кнута и мелких двигательных уловок, зычного команд­ного крика и смутных, тихих успокоительных звуков. И с другими отличительными признаками, характер­ными для истерического поведения под гнетом лечения, встречаемся мы при объезжании лошади: недоступная никакому предварительному учету антагонистика из слепого сопротивления и автоматического послушания, несоответствие между этой реакцией и раздражением и точечное сужение сознания на актуальном сценическом фрагменте. В нескольких словах: способ, которым мы воздействуем на волю тяжелых истериков, покрывается понятием «дрессировка». И те из волевых результатов, что достигаются у детей в первые годы жизни посредством болевых раздражений, жестов и слуховых сигналов, все это также дрессировка; – и лишь постепенно, когда на гипобулике начинает разви­ваться произвольная воля, эта дрессировка посредством чувственных сигналов переходит в управление волей посредством мотивов, которое мы называем воспитанием.

Стриндберг в своей биографии[26] описывает гипобулический волевой феномен у ребенка: «Когда (маль­чика) ждало удовольствие, напр., прогулка для соби­рания ягод, он просил разрешения остаться дома. Он знал, что дома он будет очень скучать. Ему так хоте­лось идти со всеми, но больше всего он хотел остаться дома. Другая воля, сильнее его собственной, приказывала ему оставаться дома. Чем больше его уговаривали, тем упорнее было сопротивление. Если же затем являлся кто – нибудь и, схватив в шутку за воротник, бросал его в телегу, то он повиновался, и был рад, что он освобожден от необъяснимой воли». В этом описании обрисовывается отчетливо не только гипобу­лика, но также и та диссоциация, когда она становится поперек развивающейся целевой воле.

Следовательно, то, что мы нашли у истерика, как какое – то инородное тело, этот демон и двойник целевой воли, в мире животных и у маленького ребенка нахо­дим мы, как волю вообще, как нормальный для этой ступени развития и более или менее единственный способ хотеть. Гипобулический волевой тип, это онто­генетически и филогенитически низшая ступень целевой воли, и именно как низшую ступень, назы­ваем мы ее гипобулической.

В кататоническом симптомокомплексе гипобулический тип содержится в самых резких своих проявлениях. Конечно, я не хочу этим сказать: кататонический нега­тивизм идентичен истерическому или детскому, или жи­вотному негативизму. Я говорю лишь: кататонический синдром не является продуктивным новым созданием болезни шизофрении; он не возникает наподобие при­чудливого разращения опухоли, появляющегося на участке тела, где раньше ничего не было и где органически ничего быть не должно. Кататония не создает гипобу­лический симптомокомплекс заново, а лишь извлекает его на поверхность. Взяв нечто такое, что у высших существ служит важной нормальной составной частью в строении психофизического выразительного аппарата, она вырывает его из его нормального сцепления, она изолирует его, смещает его в его нормальных связях, и, благодаря этому, заставляет его функционировать черезчур властно и нецелесообразно тиранническим образом. Она делает этим на свой лад нечто подобное тому, что делают описанные формы истерии. И то об­стоятельство, что столь различные типы заболеваний, как военный невроз и эндогенная кататония, строятся на том же гипобулическом радикале, показывает что, гипобулика является не только важной переходной ступенью в истории развития высших живых существ, ступенью в дальнейшем исчезающей и попросту заме­щаемой целевой волей. Оно указывает на то, что ги­побулика – это остающийся орган, который бывает вы­ражен более или менее сильно, но сохраняется и в душевной жизни взрослого.

И не только, как рудиментарный атавизм, как мерт­вый привесок. Напротив того, мы видим, что и у здо­рового взрослого гипобулика, как существенная составная часть, образует вместе с целевой функ­цией, взаимно дополняя друг друга, общую волю. Но здесь она не диссоциирована, как при истерии и кататонии, не бросается в глаза, как крупная самостоятель­ная часть в общем деле; но она спаяна с целевой волей в прочную функциональную единицу. Как раз те люди, которых мы называем характерами с силой воли, каче­ством этим обязаны своей хорошо сохранившейся гипобулике. Управляющий толпой государственный муж или полководец нуждаются часто в способности тетанизировать свою волю; на определенной цели, которая ее раздражает, воля как бы защелкивается настолько, что она уже ничего не видит по сторонам; обстоятельства вынуждают его судорожно сжаться, и тогда он не слы­шит уже никаких мотивов. Где воля тетанизирована, там суждение отказывается служить, поле зрения сужи­вается, и самые близкие цели уже не находят отклика. А перебрасывание с одной цели на другую у натур с сильной волей происходит под давлением обстоятелств не в постепенных переводах, закругленных мотивами, но в формуле того толчкообразного внезапного опроки­дывания всей машины, с которым мы познакомились на истерической гипобулике.