— Это Джефф, — с неописуемым удовлетворением произносит миссис Эдвардс. — Он благополучно добрался домой.

Двор за длинным рядом домов в Трое весь зарос зеленью.

Сирень, хоста, грецкие орехи. Фиалки, шелковица, гортензия. Все запущенное. Никто ничего не подстригает и ни за чем не ухаживает. Мать Сидни поставила молочные бутылки с первыми розами на подоконник в кухне. Это неизменная розовая ругоза. У нее плоские лепестки и предательские шипы.

Красные клетчатые обои над раковиной. Желтые шторы на окнах. Куда подевались бледно-желтые часы с разлохматившимся шнуром? Сидни помнит коричневый холодильник «Нордж», день, когда ее мать установила стиральную машину и сушильный барабан. В подвале все еще был земляной пол. Неделю спустя мать несла к стиральной машине корзину грязного белья и увидела крысу размером с небольшую собаку. Она загнала животное в угол и забила насмерть на глазах у Сидни, продемонстрировав такие неистовство и ярость, что девочка на несколько часов потеряла дар речи.

Сидни помнит осыпающуюся со стен штукатурку. Узкие и длинные деревянные доски пола в коридоре, не покрытые лаком и почти черные. Линолеум на кухне. У них было две спальни, гостиная, ванная и в конце коридора кухня. В комнате Сидни стояли кровать и письменный стол. Одну стену занимали шкафы. Кровать была застелена розовым пуховым одеялом, а на окнах висели блестящие фиолетовые занавески. Возле кровати стояла пластиковая тумбочка с выдвижными ящиками, в которые Сидни складывала лак для ногтей, дневник, записки от подружек и недавно полученные поздравительные открытки. Каждый день, возвращаясь из школы, она взбиралась по цементным ступеням. Войдя в дом, она тут же шла в свою спальню, и ей казалось, что она ненадолго погружалась в прошлое, чтобы благополучно вынырнуть в настоящем.

Когда Сидни было тринадцать лет, она однажды вернулась из школы в необычно аккуратную квартиру. Мать дожидалась ее, сидя у кухонного стола. Она попросила Сидни присесть.

— Ты делала уборку? — спросила Сидни, покосившись на пустые полки.

— Вроде того, — ответила мать.

Мать объявила Сидни, что они вдвоем уезжают и будут теперь жить в Массачусетсе, в настоящем доме. В исполнении матери это звучало здорово. У Сидни будет два дома, два комплекта друзей, две собственные комнаты. Она будет путешествовать между Массачусетсом и Нью-Йорком.

О чем ее мать промолчала, так это о том, что она сыта по горло коричневым «Норджем» и цементными ступеньками, а также бесконечным ожиданием воплощения надежд, которые когда-то подавал ее муж. Она промолчала о том, что встретила другого мужчину. Она промолчала о том, что еще ничего не сказала отцу Сидни.

Этим же вечером, когда Сидни с матерью уже въехали в массачусетский дом, оборудованный посудомоечной машиной, микроволновкой и нарядной прачечной, зазвонил телефон. Сидни сняла трубку и приложила ее к уху. Отец плакал.

Именно так Сидни и представляет себе своих родителей: граница протянулась от Манхэттена вверх. Белизну карты нарушают только две схематические фигурки, одна слева от границы, одна справа.)

В понедельник утром Сидни едет в Портсмут и возвращается, нагруженная мольбертом, блокнотом для эскизов, холстами, карандашами, масляными красками и двумя книгами о том, как рисовать карандашами и красками. Мистер Эдвардс пытается вернуть ей деньги, потраченные на эти покупки, но Сидни объясняет ему, что это ее эксперимент.

Позже этим же вечером она видит, как мистер Эдвардс заходит в комнату дочери. Когда он выходит, у него красные глаза, и он ищет в кармане платок. Сидни обращает внимание на то, что он выбрал время, когда миссис Эдвардс уехала на коктейль-вечеринку. Мистера Эдвардса тоже приглашали, но он отказался, сославшись на боль в животе.

Проходит неделя. С северо-востока накатывается шторм. Дождь дробью барабанит по стеклам. Тех, кто выходит наружу, чтобы добраться до машины, ветер толкает в спину с такой силой, что человек спотыкается и с трудом удерживается на ногах. Дождь идет много дней, и Сидни постепенно забывает, как выглядит пляж, освещенный солнцем. Теперь ей кажется, что дождь шел всегда и ни на что иное рассчитывать не стоит.

Сидни часами не выходит из комнаты Джули. Иногда она учит ее математике, но в основном наблюдает за тем, как Джули раскладывает предметы, а затем рисует их. Сидни поражена, что ни мать, ни отец не распознали врожденный дар дочери. Возможно, они полагали, что поскольку у Джули наблюдаются какие-то отклонения, то незачем и пытаться раскрывать ее способности. Но разве у них не было ее детских рисунков? Разве в начальной школе Джули не рисовала?

Джули привлекают груши. Сидни считает, что это не просто совпадение (в день, когда она вручила девушке ее художественное снаряжение, на гранитной стойке стояла миска с грушами). Сидни сама заинтригована формой этих фруктов, их выпуклой тяжелой нижней частью, их неустойчивостью, плоскими участками кожицы, которых она никогда прежде не замечала.

Джули раскладывает груши на туалетном столике, на котором раньше хранила резинки для волос и украшения. К урокам рисования она относится с тем же рвением, какое обрушивает на огромные пазлы.

Иногда Свдни ловит себя на мысли о том, что сейчас делает Джефф. Она представляет его в душной аудитории одного из безликих учебных корпусов. Она пытается угадать, в чем он ходит на работу. В белой рубашке и брюках цвета хаки? В шортах, когда у него нет лекций? Он выходит во время ленча или ест за своим столом? Может, он бредет после работы по залитым дождем улицам Кембриджа с потертым холщовым рюкзаком через плечо? А чем он занимается, когда приходит домой? Падает в кресло, смотрит матч с участием «Ред Сокс» и пьет «Роллинг Рок»? Звонит ли у него в квартире телефон, раздается ли на другом конце голос Виктории? Предлагает ли она ему встретиться?

К концу первой недели Сидни распечатывает краски. Пока Джули рисовала карандашами, Сидни изучала книги. Ей пришлось еще раз съездить в Портсмут за материалами, о необходимости которых она и не подозревала. Скипидар. Олифа. Калька. Сидни, как может, объясняет Джули принцип рисования масляными красками. Сперва грунтуется холст, затем изображается задний план. Необходимо запастись терпением, ожидая, пока краска высохнет. Сидни, как попугай, пересказывает книгу.

Джули изображает на холсте три груши. Сидни вдруг обнаруживает, что их формы невыразимо сексуальны, хотя прежде она этого не замечала. Сидни не может сказать, какую часть женской или мужской анатомии они напоминают, но провокационность их очертаний несомненна. Может, именно в этом и заключается их привлекательность для Джули? Интересно, понимает ли это сама Джули?

Джули экспериментирует с красками, и результат пока оставляет желать лучшего. Однако терпения ей не занимать. Джули обладает терпением монаха, украшающего манускрипт. Сидни некоторое время наблюдает, как девушка накладывает охру на зеленый фон. Потом она выходит из комнаты, чтобы пообедать, а затем отправляется на прогулку под дождем. Когда она возвращается в дом и заходит в комнату Джули, девушка продолжает трудиться над тем же участком полотна, что и три часа назад.

Джули как будто не замечает Сидни. Она ест, только когда Сидни ставит передней тарелку с бутербродом и слегка подталкивает девушку локтем. Джули улетает в мир, в котором Сидни никогда не бывала. Быть может, Джули не дается учеба именно потому, что от нее всегда требовали слишком много и сразу? Возможно, ей следовало бы заниматься одним-единственным предметом в течение нескольких недель? Наблюдая за Джули, Сидни думает, что это очень правильный подход.