Я спросила его о рисунке с телефоном; на нем было изображено одно и то же женское лицо, только с двумя разными выражениями, одним восторженным, другим гневным.

«Это женщина, с которой я говорю по телефону, — ответил он. — Она страшно ревнует, так как считает, что в моей жизни есть другие женщины. Она права, но не уверена, она лишь подозревает. Женщины соперничают из-за меня — в моих снах».

Он показал мне картинку, на которую его вдохновил сон, увиденный прямо в канун премьеры нового фильма.

«Я — маленький человечек в утлой лодчонке. Волны очень высоки, а вокруг одни акулы. Видите, как я напуган. Лодку бросает на волнах, а у меня нет весел.

Во сне мне удалось спастись. Сидя в лодке, я посмотрел вниз и увидел собственный член, толщиной с дерево. И воспользовался им, начав грести сначала в одну, потом в другую сторону. Так и выплыл».

Он снова перевернул страницу.

«Следующий сон посвящен моему детству. Видите этого юнца, стоящего посреди улицы, совершенно голого? Я вышел прямо в транспортный поток. Вокруг мчатся маленькие машинки. Такое сильное движение, и никаких светофоров, вот я и регулирую поток машин собственным членом.

Как видите, в снах меня никогда не постигает импотенция. Могу делать все, что захочу. Вот почему сны несравнимо лучше реальности. Во сне я могу заниматься любовью двадцать раз за ночь.

Мужчина ведь — довольно хрупкое существо, я хочу сказать, в сексуальном плане. Малейшая случайность может расстроить его и выбить из колеи.

Женщина намного сильнее мужчины. Часто мужчину побеждают женщины, которые его используют, даже если он считает себя победителем. Мужчина очень наивен».

Он продолжал перелистывать книгу. «На одном из своих набросков я сижу в корзине на небе. Но моя корзина не стоит на месте. Я плыву в ней высоко в облаках. Видите?

На этом — я с Папой Римским. Мне около пятнадцати. Я действительно встречался с Папой Римским, который называл меня Фефе.

А здесь я наедине с Богом. Бог — великий творец и разрушитель облаков. На моем наброске Бог — женщина. Нагая и чувственная.

А вот еще один, — продолжал он, переворачивая страницу. — Знаете, что говорит мне нагая женщина, поднимая над унитазом большой ключ? Она говорит: «Вот твой ключ. Мы бросим его в унитаз и спустим воду». Она намерена начать со мной новую жизнь, и ей хочется отсечь мое прошлое. Она не хочет, чтобы я даже вспоминал какую-либо женщину».

Он снова перевернул страницу, показывая другую обнаженную женщину.

«Это танцовщица, скинувшая всю одежду. Ей не терпится узнать меня поближе. Она сделает что угодно, чтобы соблазнить меня, ведь она так меня хочет».

Я едва успела увидеть, что изображено на следующей странице, потому что он быстро ее перевернул со словами: «Отвернитесь, bambina. Это слишком непотребно для вас». Следующий вариант был чуть менее непотребен. Там фигурировала еще одна пышнотелая нагая дама и Феллини.

«Такая большая и красивая, правда? Видите, я что-то потерял и ищу это в ее влагалище. — Он замолчал, а затем произнес: — Вы краснеете. Давайте закончим наше интервью?»

Во всех наших встречах с Феллини отчетливо присутствовал некий элемент церемониальности, но походы в «Чезарину», его любимый ресторан, превращались в форменное священнодействие. Перед нашим первым посещением Феллини предупредил меня, чтобы я вела себя пристойно в присутствии хозяйки, чье имя носил ресторан.

Меня убеждали быть чрезвычайно осмотрительной в словах, произносимых в адрес Чезарины, вести себя почтительно, но не подобострастно. Объяснили, что кому-то она может показаться грубой потому лишь, что относится к своему ресторану как к собственному дому и невольно распространяет это на всех своих посетителей. Предупредили, что она не любит женщин, но с этим я мало что могла поделать.

«Она живет только рестораном, понимаете, — добавил он с напускной серьезностью. — Есть такие люди. Они и их работа — единый организм. Ее никогда не видели входящей или выходящей из него, только внутри. Она одна из тех немногих людей на этом свете, которыми я восхищаюсь, ибо она воплощает то, что я уважаю — гениальность на избранном поприще и абсолютную преданность своему делу».

Несмотря на то, что Феллини ходил в любимчиках у этой достойной дамы (по его словам, был «почти приемным сыном»), он никогда не считал собственный статус гарантированным, полагая, что в любой момент, по капризу, он может претерпеть неожиданную трансформацию, подобно Калигуле. Для него жить в Риме и лишиться Чезарины равносильно наказанию столь ужасному, что и помыслить об этом было невозможно.

Больше всего он любил заказывать разнообразные блюда и пробовать каждое. Рекомендовал мне щедрой рукой делать заказ, не скупиться, брать больше кушаний, чем я могу съесть, и притом отличных от тех, что заказывал он сам. Я убедилась: такая практика призвана послужить во благо не только мне, но и ему. Так он мог все отведать. Он брал с моей тарелки столько же, сколько со своей, перенося в итальянский ресторан идею китайского. Говорил, что нам надо заказывать большее количество блюд, поскольку за столом нас всего двое (а между тем столик-то был на двоих!). Любил отщипнуть кусочек одного, кусочек другого — такую роскошь можно позволить себе только в ресторане, подчеркивал он, а не дома.

После того, как большая часть блюд бывала поглощена, он говорил мне: «Оставьте место для десерта. Здесь готовят изумительный торт».

Многие наши беседы происходили в процессе еды. Феллини знал, что слово «собеседник» произошло от латинского «с хлебом».

Он сказал мне: «Еда — это любовь. Крайне важно, сколько любви вложено в приготовление пищи. Это больше, нежели гордость. Любовь — это ингредиент.

Все лучшее в жизни сопровождается совместной трапезой. Мир, основывающийся на том, что гарантирует быстроту и удобство, меня тревожит. Ужин, разогреваемый в микроволновой печи, символизирует в моих глазах мир, утративший человеческое тепло, мир одиночества».

По словам Феллини, он страшно сожалеет, что ему не довелось встретиться с такими людьми как Граучо Маркс, Мэй Уэст, Лаурел и Харди. Я хорошо знала Граучо в последние годы его жизни и написала о нем книгу. Была знакома и с Мэй Уэст и тоже писала о ней. Ему нравилось беседовать со мной о Граучо и Мэй. Ему не выпало на долю услышать их истинные голоса, так как в Италии иностранные фильмы дублируются.

Я привезла с собой футболку с портретом Граучо Маркса — память о моей первой книге «Привет, мне пора», посвященной Граучо. Спереди на футболке была надпись «Привет», а сзади — «Мне пора». Я сказала Феллини, что привезла самый большой размер, но он не соизволил ее примерить.

«Я буду ее носить, — ответил Феллини. — Считайте, что она уже на мне. Только я буду носить ее без всего, — сказал он, приложив футболку к груди и позируя, — даже без трусов. Нравится?»

Я спросила, не подарит ли он мне свою фотографию. Он ответил: «Конечно». Но до этого не дошло.

Вечер, проведенный в Риме с Феллини, запомнился мне на всю жизнь. Он вполне отразил его натуру — натуру человека, который старался быть вежливым и не любил говорить «нет». Это был вечер, перспектива которого его отнюдь не прельщала, но, появившись, он отдался ему без остатка.

Мы ехали на такси в дом журналиста и его жены — аспирантки, работавшей над диссертацией о творчестве Федерико Феллини. Тема ее, впрочем, была несколько уже: она касалась публикаций Феллини в журнале «Марк Аврелий», где он трудился в молодости.

Материалы, написанные Феллини для «Марка Аврелия», влияли на него на протяжении всей жизни; он черпал из них творческие идеи и образы. Работа в самом известном юмористическом журнале Италии побудила его думать, излагать свои мысли на бумаге и нащупывать собственный стиль, адекватный его природному дарованию. Но еще важнее, что она помогала выработать и сформулировать главные ценности и понятия, составившие основу его жизненной философии.

«Марк Аврелий» стал для Феллини школой жизни. Работая в журнале, он развил в себе профессиональные навыки, мастерство, вошел в контакт с некоторыми из самых выдающихся литераторов в стране; последние были для него источником вдохновения, учителями, а позднее обеспечили его необходимыми связями. То, что они распознали его особую одаренность (некоторыми оцениваемую как гениальность), придало ему уверенности. Феллини считал, что ему не хватило бы упорства двигаться вперед, если бы его не печатали. Всю свою жизнь он раздумывал над тем, сколь благородно, без всякой зависти, отнеслись к нему его менторы, которые были старше и опытнее его самого. Чтобы выжить, он был вынужден писать каждый день. А тот факт, что ему заплатят и опубликуют, служил стимулом и придавал сил работать на износ. Несмотря на то, что он склонен был приписывать себе определенную степень «лени», его продуктивность на протяжении всей жизни не могла не впечатлять. По приблизительным подсчетам, для «Марка Аврелия» он написал около тысячи материалов, включая заметки и иллюстрации с подписями, а также длинные статьи и отдельные главы с продолжением в каждом номере. По его словам, он не мог вспомнить, чтобы хоть одна секунда потраченного им на сочинительство времени прошла впустую; его всегда печатали, что необычайно окрыляло и служило прекрасным стимулом для самоутверждения.