Я катался вместе с папой по ночам, потому что ему необходимо было некоторое время побыть подальше от изнурительного бурлившего котла обязательств, исполнить которые в течение одной жизни не представлялось никакой возможности. Разумеется, пресс-бюро Ватикана не комментировало слухи о подобных поездках папы, так что официально их никогда не было. Ватикан был весьма озабочен тем, чтобы папа не делал ничего, кроме того, о чем было заявлено официально.

— Просто удивительно, — произнес Треди, пригибаясь к рулю, чтобы посмотреть на дворцы, мимо которых мы проезжали, словно видел их впервые, и разговаривая больше с самим собой, — здесь, на площади примерно в два с половиной квадратных километра, расположено сердце целой страны. Главные министерства, крупные банки, газеты, политические партии.

Мы проехали банк, церковь и страховую компанию, один, два, три. Не знаю, часто ли он совершает подобные вылазки украдкой или кто еще с ним ездит, но я понял, почему он это делает. Что бы там ни говорили, но папа — пленник Ватикана, запертый именем Господа в тюрьме не менее надежной и, наверное, такой же бессердечной, как любая другая тюрьма. Каждый месяц или около того я сопровождал его в «побегах», и он почти всегда заводил со мной этот разговор, будучи «без галстука» или — в его случае — стянув с себя сковывающую белую сутану, которая словно клеймо — или шрам? — служила ему отличительным знаком, как любой другой бренд.

Окно со стороны Треди было открыто, и в салон врывался прохладный освежающий воздух. Мимо проплыла древняя римская колонна, за ней редакция газеты, потом дворец Киджи, кабинет премьер-министра, а следом Монтечиторио, парламент, величественные выцветшие желто-коричневые дворцы, мягко освещенные и небрежно охраняемые карабинерами в припаркованных микроавтобусах и пешим патрулем в бронежилетах и с автоматическим оружием. Он ехал медленно, осторожно, словно в чужом городе. Или как мэр города. Почему бы и нет? Папа — епископ Рима, а епископ Рима — это папа, как бы то ни было.

— Пол, Ватикан действительно сильно отличается от всего этого? — думал вслух Треди. — У нас полно точно таких же учреждений, ну, кроме, может, парламента, потому что в Ватикане — диктатура. Вся власть сосредоточена в руках одного человека в белых одеждах, который никогда не будет баллотироваться, чтобы быть переизбранным. А так, у нас есть министры, даже если они называются кардиналами, есть банк, газета, большая радиостанция — все атрибуты. У нас есть филиалы почти во всех странах мира, и почти в каждом из них проблемы. А внутренние распри — это страшно, уверяю тебя. И это не просто слова. Один мой друг, старый бескомпромиссный кардинал, был убит в своем соборе в Латинской Америке несколько лет назад. Полицейские арестовали бродягу; говорили, что он признался, и, возможно, действительно убил, но я бы не удивился, если бы кардинала убили из-за церковной политики.

Его предположение оказалось довольно точным, но вся правда была еще более отвратительной.

Треди свернул вправо, на ближайшую дорогу, и мы поехали мимо одной из римских аномалий — единственного универмага в городе, который каждый год притягивает к себе десятки миллионов покупателей со всего мира.

— Хорошо, что не все апостолы оставили дневниковые записи: не сомневайся, что вечером, за бурдюком вина они спорили друг с другом о том, что именно Он сказал и что Он имел в виду. Вполне естественно. И в те времена существовали фракции, заговоры, альянсы, непримиримые различия во мнениях. Мы затеяли массу войн во имя Господа, разве не так? И все они без исключения были невероятной глупостью. Когда надо заставить кого-нибудь уверовать в то, во что веришь ты, война — довольно бессмысленный способ, ты не находишь, Пол?

Интересно, он мне сейчас проповедь пересказывает? И где он рискнет ее прочитать? Мы неслись по Виа Тритоне, узкой торговой улочке, выходившей на площадь Барберини со статуей работы Бернини, изображавшей морского бога Тритона, трубящего в рог. Позади нас в зеркало заднего вида была видна чистая и пустая улица.

— Фокус в том, чтобы убедить людей в своей правоте, не запугивая. Люди не должны грешить, потому что это плохо, это оскорбляет Господа и чувство их собственного достоинства, а не потому, что они сгорят в аду. Я никогда не смогу произнести это публично, но это — правда. Существуют определенные, непреложные истины для тех, кто хочет быть католиком, но все, что лежит за их пределами, большей частью — пачиси. [59]Масса правил устанавливалась в угоду политическим течениям, возникшим и исчезнувшим много столетий назад. Туда им и дорога, но я не могу это сказать людям, Пол.

Он долго смотрел на меня в темноте машины, и мне было интересно, что он видел.

— Или могу? Предположим, я сказал людям правду: что Бог есть Бог; обращайтесь к Нему, как вы умеете; Он есть ради вас. Я вызову гнев очень у многих, если сделаю это.

Он повернул налево к началу площади, и мы поднялись по пологому и широкому повороту. Миновали одну из огромных и старых городских гостиниц и бывший дворец королевы, в котором теперь разместилось американское посольство. Горел зеленый, и, медленно проехав мимо светофора, папа повернул на Виа Венето. Несколько человек сидели вокруг столиков на тротуаре под односкатными навесами.

— «Дольче вита», [60]— сказал папа. — Какой фильм! И название. Оно стало условным обозначением улицы, эпохи, страны, образа жизни, которого никогда в действительности не было, но люди до сих пор испытывают ностальгию. Я — о людях определенного возраста. Ты говоришь, что живешь в Риме, а тебе отвечают: «Дольче вита», не особенно стараясь скрыть улыбку, означающую: как здорово, что ты можешь сидеть так целыми днями и любоваться профилем Аниты Экберг. Мысль о том, что в действительности ты много работаешь в шумном и грязном городе, в котором нечем дышать, недопустима. Для подобного в их реальности нет места. Я знал Феллини. Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом?

— Нет.

— Мы несколько раз встречались, приемы и все такое прочее; я тогда был кардиналом, и вдруг он позвонил мне и спросил, не знаю ли я священника, с которым он мог бы поговорить. Я послал к нему одного умудренного опытом — иезуита, кажется. Феллини выглядел ужасно. Он так и не сказал, чего хотел, просто начал говорить, словно пересказывал свою биографию: обо всех женщинах, с которыми переспал, обо всех продюсерах, которых ненавидел, обо всех дурных поступках, которые совершил, обо всем, чего желал, что замышлял, украл. Поток сознания, иногда прерываемый очередным бокалом чего-нибудь горячительного. В конце он сказал: «Что ж, вот моя исповедь, святой отец, мне стало легче». А священник, который был неглупым человеком и понимал, что происходит, ответил: «Федерико, исповедь — это значит, что ты сожалеешь о содеянном. Ты сожалеешь?» Феллини подумал немного и сказал: «Я сожалею о многом из сказанного, потому что понимаю, насколько отвратительной была большая часть из всего этого. Кроме продюсеров-мошенников, воров и еще — женщин. Я не сожалею ни о ком из них, потому что никогда не считал это неправильным, да и они тоже. Значит ли это, что я отправлюсь в ад?» Несколько недель спустя он умер.

Припаркованная перед нами на пешеходном переходе «Ланчия» с ревом умчалась в ночь. В лучших римских традициях Треди мгновенно вклинился на ее место. Мы проехали уже половину улицы вверх по Венето и находились недалеко от ворот Порта Пинчиана.

— Представь, Пол, что ты священник. И тебе задают вопрос на выпускном экзамене по курсу этики. Отпустил бы ты грехи почти покаявшемуся сеньору Феллини, нога которого не ступала в храм в течение шестидесяти лет, но он испугался, что умрет без отпущения?

Он заглушил двигатель и посмотрел на меня.

— Конечно, отпустил бы. Но я всего лишь брат.

Не знаю, сдал ли я экзамен, потому что вряд ли Треди меня в тот момент слушал. Он уже плыл по волнам другой мысли.