Проинструктировав Хеншеля и Зандера относительно бесколёсных макетов «Бугатти» перед камерами, Элио уходил и возвращался только к окончанию рабочего дня. А почему бы вам не прийти к нам сегодня на ужин? Замечательная идея! Какое вино прикажете захватить? Это шоу для слепоглухих, которое, должно быть, никого не могло одурачить, разыгрывалось на заднем плане в течение всей первой недели съемок, подразумевая тревожный и замкнутый на самом себе мир в спальне.

Никто из всей троицы не воспринимал этого иначе, как опасный, возможно, роковой эксперимент. Даже Люсинда, поначалу пытавшаяся отнестись к играм в постели с такой непринужденностью, словно речь шла о забавах на гимнастическом мате. Просыпаясь посреди ночи, Гривен обнаруживал ее между собой и Элио, — она не спала и пребывала в столь угнетенном меланхолическом настроении, которое, как ранее полагал Гривен, ведомо только мужчинам.

— Не лежи так, — шептал он. — Поговори со мной.

— Мне кажется, будто мы участвуем в гонках. А я играю роль финишной черты.

— Но разве не к этому ты и стремилась? Ты так убедительно агитировала за это.

— Тсс… Ты его разбудишь.

Разумеется, у Элио и у самого Гривена имелись свои резоны вести себя именно таким образом. Гривен полагал, что всего лишь реализует на практике один из заветов творческого авангарда. Как это современно! Как раскованно! И, разумеется, этим доказывалось, что он не купил Люсинду и не повесил на нее бирку. Элио исповедовал более изощренную, замешенную на католицизме логику. Нечто относительно заведомо неискупимого греха.

— Матерь Божья! — Они с Люсиндой как раз восстанавливали дыхание после особенно бурно протекшего акта. — Карл, как ты думаешь, Святая Дева Мария действительно об этом знает?

— Если только она не глуха, как пень. — Волей-неволей им порой приходилось брать на себя роль трутней, обслуживающих пчелиную матку, но Люсинда держалась с обоими на удивление одинаково, то ли из щедрости, то ли из нерешительности, этого Гривен так и не смог понять. Кто приготовит завтрак? Кто куда сядет у очага? Подобные вопросы причиняли большую боль, чем распределение ролей и очередности в постели.

Занимаясь любовью втроем, они научились добиваться оргазмов, в своей всесокрушающей силе подобных ударам молота, но оставляющих после себя такое ощущение пустоты, словно всех троих накачали депрессантами. Они лежали в неподвижности и потом кто-то — как правило, это был Элио — принимался сетовать.

— Скверно. Нам надо испытывать робость, надо рдеть от стыда… что-нибудь в этом роде… А раз ничего подобного, то это плохой знак.

И в самое неожиданное время суток, даже на киностудии, Гривен внезапно запирался в пустом кабинете или попросту в уборной, чтобы унять в одиночестве свою дрожь. Тем не менее, рабочий день подходил к концу — и появлялся Элио, застыв на порядочном расстоянии от каждого из включенных микрофонов. На ужин, Карл? А белого вина принести или красного? Что лучше сочетается с главным блюдом?

Не то чтобы Элио не заслуживал выпавших на его долю милостей. Он даже предложил остаться еще на неделю и пару дней выглядывал из-за плеча у Гривена в ходе съемок. (Нет-нет, она, вписываясь в поворот, неправильно наклоняется к рулю! Люсинда, дорогая, ты сидишь в машине, а не в телеге!) Но вот однажды заполдень они остались без Элио — и появился только почтальон с коротким посланием. Прошу прошения, срочные дела в Молсхейме. Крайне стремительное исчезновение — но, с другой стороны, чего еще ожидать от человека, влюбленного в скорость?

Люсинда растерялась: не знала, куда сесть, что сказать. Сразу же отправилась спать и заснула так глубоко, что Гривен подумал, не вызвать ли доктора… Но тут она проснулась, ясноглазая и безжалостная.

— Пожалуйста, Карл, не будем о нем говорить. Эта тема слишком… недостойна внимания.

Но волей-неволей они оба продолжали думать об Элио, особенно когда получили следующую телеграмму от Патрона:

Все участники съемочной группы благословляли Элио за успешное заступничество перед Бугатти. И на той же неделе с верхов студии, чуть ли не от самого Поммера, был спущен окончательный план съемок.

Строго говоря, пометка «прочее» беспокоила Гривена больше всего. Равно как и то, что Эрих не расщедрился бы на девятимесячный срок съемок только затем, чтобы дать Лили возможность как следует растопить автогонщицкий лед. Гривену было ясно, что речь идет об освоении новой для всех области, и что олицетворением этого факта является новый тиран съемочной группы, господин Шнеер из Отдела озвучания.

Первостатейный технократ, совершенно глухой к проблемам, с которыми сталкиваются его коллеги по работе, он с величайшим наслаждением объяснял, почему именно камеру следует заточить в стеклянную будку и что для пущей ясности барышне Краус и господину Фейдту следует произносить текст в молочный кувшин, телефонную трубку или цветочную вазу, но ни в коем случае не друг другу.

Возражать на такие глупости даже не стоило, их следовало просто пропускать мимо ушей. Гривен велел Топоркову приниматься за работу, тот покрыл камеры своего рода фланелевыми чехлами, чтобы дополнительно заглушить посторонние шумы. Но Гривену пришлось столкнуться с импровизацией еще в одной области. У него в сценарии имелся образ суровой домоправительницы, которая постоянно потчевала беспутную Лили перлами крестьянской мудрости. На эту роль уже определили некоего монстра, сущую бегемотицу, и вот, вопреки протестам господина Шнеера, Гривен разместил у нее на гигантской груди микрофон, превратив актрису тем самым в живое — и шагающее — орудие звукозаписи.

Проходили недели, и то, что поначалу казалось Шнееру категорически невозможным, стало превращаться в повседневную практику. Павильонные съемки были закончены строго в срок — к двадцать пятому ноября. Все происходило по расписанию. Включая хлопоты эльфов Патрона, трудящихся над созданием королевского лимузина.

Люсинда употребляла все больше пудры, скрывая синяки под глазами, но в остальном была в форме. И никогда не заговаривала об Элио. Возможно, ей это было и не нужно. Ведь ждать оставалось совсем недолго. До третьего апреля. Стоит им разбить свои шатры в Нюрнберге, и он уже окажется тут как тут.

Глава тридцать пятая

«Всю зиму Люсинда держала себя весьма замкнуто. Как правило, в компаньонки мне она определяла Лили. Ах, как надоело быть Вечно Обеспокоенным Возлюбленным! „Скажи, дорогая, о чем ты на самом деле думаешь?“ Подбирая к ней ключи, я перебрал всю связку. И в конце концов так ничего и не отпер. Я просто настраивал ее на эту чертову гонку».

В марте уже заметно потеплело, а в первую неделю апреля среди рассеянных облаков на небе засветило бледное солнышко, это были идеальные условия для камер Топоркова. Казалось, сама жизнь Гривена вышла сейчас на линию старта вместе с «Бугатти», Мерседесами и «Альфами», нетерпеливо дожидающимися начала гонок по Нюрнбергскому кольцу: дистанция четырнадцать, семнадцать миль, сто семьдесят два поворота, гонки проходят по бетонированному дну рва, окружающего город Нюрнберг с его средневековым замком.

Триста пятьдесят тысяч зрителей выстроились по периметру предстоящих гонок. О Нюрнбергском круге уже тогда, в 1928-м, ходили легенды. Выиграй эти гонки, — так рассуждали в каждой пивной, — и тебя не удержит ничто на долгом пути к мировому первенству.