Когда я рассказал об этом Гиббону, он кивнул.
— Вот, сами видите. Малейшая логика здесь отсутствует, улики — не говоря уж об убийце — нам только предстоит отыскать.
Подняв брови, он посмотрел на напарника, оба они заметно помрачнели после того, как вынуждены были отказаться от подброшенной мною версии. Внезапно до меня донеслись обрывки их разговора, в котором — с налетом некоторой официальности — зазвучали словечки «он» и «этот человек».
— Насколько я понимаю, вы уже поговорили с Тедом.
Спайви лениво посмотрел на меня.
— Мы только что от него.
— Ну и как он?
— Я не врач. Скажем, для юноши его лет он недурно готов к сотрудничеству. — Нахмурившись, Гиббон посмотрел на часы. Вспомнил, должно быть, о десяти минутах, отпущенных ему на все доктором Лукасом. — Тед не имеет ни малейшего представления о том, как очутился у вас в гостиничном номере. Провал в памяти, часов примерно на семь, хотя поручиться в этом он не может. Но рассказал нам о каком-то мужчине, о старике, которого встретил в одном из баров Прово. Мы послали к нему художника, чтобы изготовить портрет по словесному описанию…
Лукас ворвался в палату, полы его халата развевались на ходу.
— Десять минут, джентльмены, уже прошли. Строго говоря, даже одиннадцать. — Он поглядел на пляшущую на экране линию моей осциллограммы. — Ладно, хватит. Все свободны. У вас еще будет уйма времени на разговоры. Мистер Эшер никуда отсюда не денется.
— Еще тридцать секунд, доктор.
— Нет.
Гиббон не стал спорить. Вместо этого он обратился прямо ко мне.
— Стормфин. Гарри Стормфин. Вам что-нибудь говорит это имя?
— Нет, к сожалению.
По крайней мере, сейчас оно и впрямь показалось мне пустым звуком.
Доктор разозлился и был готов вот-вот броситься в драку. Гиббон сделал знак Спайви, и они предпочли пристойное отступление.
— Скоро увидимся, — крикнул он мне из-за преднамеренно разделившей нас спины доктора Лукаса. — Все-таки постарайтесь припомнить это имя.
Стоило им уйти, как Эрнесто принялся размахивать руками.
— Да, мистер Моралес. В чем дело?
— Господи!
Доктор Лукас громко кликнул сестру, затем принялся измерять мне давление, бормоча себе под нос, как Хатти Макданиэль из «Унесенных ветром»:
— Уж эта мне полиция. Думает, что вправе распоряжаться всем на свете.
Да, я понимал это. Понимал, что мне необходимо отдохнуть. Я и сам чувствовал, с каким непосильным напряжением, хотя уже на сбавленных оборотах и с вырубающимися извилинами, работает сейчас мой мозг. Но на грани между явью и сном меня успело посетить видение. Элио усадил меня в королевский «Бугатти» с включенным двигателем и помчался по Храмовой площади, разгоняя перепуганных белых кроликов и семейство Сполдингов по каким-то норам.
Что же имел в виду доктор, утверждая, будто я никуда отсюда не денусь?
Время в больнице проходило, повинуясь собственным ритмам. Я мог проспать целый день, на минутку закрыв глаза, тогда как в другую пору (особенно, когда меня подвергали кормлению) оно тянулось, как на армейской гауптвахте. Немало времени я проводил, изучая бесчисленные швы, бороздящие мою грудь, как на картинах с изображением святого великомученика Андрея. Но не бойся, Алан, все эти застежки-молнии на твоем теле останутся не навсегда и твоя жизнь вовсе не собирается развалиться на части.
Сестра Симмонс — ее звали Черил — принесла мне из сувенирного киоска календарь. По нему я следил за тем, как облетают осенние листья. Оставалось всего четырнадцать дней до срока, к которому мне надлежало прибыть в Детройт. Редакторы журналов подготовили договоры. Мы с Фрэнсис подписали их. Семнадцатого октября мне надлежало оказаться у входа в аэропорт и встретиться там с Иваном Ламбертом и участниками его тура; именно так гласили официальные документы.
— Детройт в октябре? — Доктор Лукас поначалу решил отнестись к этому, как к неудачной шутке. — Скажите спасибо, что вы вообще выжили!
— Я говорю серьезно, — жалко пролепетал я.
— Нет, мистер Эшер, не серьезно, хотя я и понимаю, что вам кажется, будто вы говорите серьезно. — Доктор Лукас на скорую руку пролистал историю моей болезни. — Белым тельцам в вашей крови еще предстоит стабилизироваться, а ваша печень расширена из-за того, что ей постоянно приходится работать сверхурочно. Не будем уж касаться того, насколько успешно проходит процесс заживления. — Лукас закрыл папку. — Не хочу пугать вас. С учетом всех обстоятельств ваши дела не так уж плохи. Но ваше тело подверглось страшному испытанию. И оно понимает это, даже если вы сами и не осознаете.
Так что мне ничего не оставалось, кроме как лежать бессчетное число часов, вдыхая аромат роз, — то есть именно тех цветов, которые, наряду с прочими, получал в больнице О'Банион от Аль Капоне. Черил показывала мне карточки, но, по какой-то непонятной причине, запоминать фамилии оказалось для меня непосильным. Но пусть даже так, бесчисленные букеты составляли мне хоть какую-то компанию в моем нынешнем одиночестве. Вскоре после визита двух детективов сестра Лопес из педиатрического отделения прибежала на какие-то вопли Эрнесто. Вопил он по-испански, и никто так и не удосужился перевести мне его слова, но к ночи я остался в палате один-одинешенек.
Лукас в конце концов, уступив моим просьбам, разрешил включить телевизор.
— Только не «мыльные оперы». Они хуже любого наркотика.
И я, полупокорившийся пациент, последовал этому указанию.
Однажды сестра, которую я до тех пор никогда не видел, препровождая меня в уборную, с улыбкой сказала:
— Сегодня вечером, мистер Эшер, включите пятый канал. Программа «Пятью пять», местные новости. Вас там, должно быть, покажут.
Телесюжет открылся рисунком, вернее, схемой: силуэтом человека в оптическом прицеле. Затем в кадре появился Даг Коулмен — мужчина с густой шапкой волос и с кожаными нашлепками на рукавах; это была местная телезвезда, посетившая похороны Джулиана Сполдинга. Однако в глазах у мистера Коулмена не было и тени насмешки.
— Спасибо, Чак, — пробормотал он в микрофон, грустно и торжественно, то есть как раз тем тоном, каким и следовало говорить о положении Джулиана в мормонской общине, о добрых делах, совершенных Маргарет, о трагическом конце всего этого благоденствия, — о событиях, происшедших в самые последние дни. Вслед за этим был дан панорамный план на внутренний сад храма со стороны отеля «Юта». То есть с точки зрения убийцы.
Быстрый проход камеры по длинной веренице машин, включая пятьдесят девятую модель Джулиана, выстроившихся у ворот со стороны Центральной улицы. Из двойных дверей появляется бронзовый гроб. Люди, взвалившие гроб себе на плечи, не известны, по крайней мере, мне не известны… но тут я заметил, что одним из них, сзади, был Джон. Лицо его выглядело каменным и совершенно непроницаемым.
Коулмен проговорил что-то насчет милосердия, проявленного властями штата, решившими в создавшихся обстоятельствах не выдвигать обвинения в «непристойном поведении» обеим вдовам. Меж тем камера спланировала на кладбище, перешагнув через остроконечную кладбищенскую ограду. Замерла на участке земли, на котором, по обе стороны от могилы, двумя группами справа и слева, склонив головы, застыли шестеро представителей семьи Сполдингов. Больше здесь никого не было; члены общины, должно быть, предпочли держаться от таких похорон подальше. На экране трудно было разобрать, кто есть кто, но уже в следующем кадре, с Джулианом на заднем плане и закадровым комментарием репортера, было видно, что силы сторон симметричны и равны: возле каждой из сдержанных пожилых дам под вуалями стояло по двое отпрысков.
Адель и Карри, обнимая Маргарет, вели ее к воротам. И пышнотелая молодая женщина, которую я раньше не видел, на пару с Джоном, вела ту, что… да, конечно, это наверняка была Люсинда.
Маленькая, хрупкая по сравнению со второй миссис Сполдинг, но в куда большей шляпе, с огромным черным ожерельем, каскадами рассыпавшемся по груди. И шляпа, и ожерелье были знаками траура, но, вместе с тем, им отводилась и другая роль: под ними явно что-то скрывали. Неловкость возникла, когда обе группы оказались у ворот одновременно. Джон, взяв мать за локоть, подтолкнул ее вперед. Она что-то шепнула ему на ухо — и он с явным неудовольствием отступил.