Академик выскочил из дверей и подбежал к Артемию Ивановичу.

— Это уже слишком! — прошипел он, глядя снизу вверх на обидчика. — Вы переходите всякие разумные пределы.

— Ну, сиди дома, — пожал плечами Артемий Иванович и вернулся к своей рукописи.

Луиза поспешила в квартиру поставить самовар, а академик еще некоторое время топтался рядом с Артемием Ивановичем и тряс бородой.

— Это ты-то тайный советник? — оборвал Артемий Иванович его причитания. — Ладно заливать. Таких козявок не бывает в тайных советниках.

Академик побагровел от ярости и тоже убежал в квартиру, громко хлопнув дверью. Появился он через десять минут, и рассыпаясь в извинениях, протянул Артемию Ивановичу ключ и беленькую.

— То-то же! — сказал, оживляясь, Артемий Иванович. — С нашим братом лучше не спорить. Нам в Сибирь кого послать — плевое дело. А то сразу — тайный советник, тайный советник. Не дай Бог никому твоих тайных советов… Луиза, ты самовар поставила? — крикнул он вглубь квартиры. — Накрывай в столовой, академик сейчас уедет.

— Но позвольте! — побагровел академик. — Как в столовой?!

— Чего позволить?

— Позвольте мне дворника позвать вещи к извозчику снести.

— Какой дворник! Да ты с ума сошел! Я его тут покрываю, а он чуть не манифестации устраивает. Дворник в оцеплении. Сам снесешь чемоданы по черной лестнице и дворами на Мойку, чтобы ни одна живая душа не видела! А тебе, Луиза, вот пятьдесят рублей, дуй в кондитерскую. Купи нам пряников, да медовиков, да сочней, а потом зайдешь к дворничихе, дашь ей рубль — пусть и на нашу долю кутьи да рыбы, да супа какого приготовит. И еще водки купи обязательно, а то завтра не доищешься. А потом зайди к домовладельцу, может они для бедных какую птичку готовят на раздачу. Праздник великий все-таки, надо его встретить по-человечески, как положено. Фаберовский придет — то-то удивится!

Извозчик подвез Фаберовского к дому Вебера, когда на Конюшенной церкви и на Казанском соборе начали благовестить к Великому повечерию. Поляк был без очков, он спрятал их в карман шубы, так как нос под золотой оправой безбожно мерз, и поэтому все вокруг — и фонарь над подъездом, и витрина кондитерской в праздничном освещении, — расплывались яркими радужными кругами. Вдоль улицы к церкви на всенощную тянулся смутными черными тенями народ. Фаберовского посетило детское желание рождественского чуда: после всенощной все вернутся к праздничным столам, в теплые квартиры, а они с Артемием Ивановичем поедут обратно, к себе, на Мещанскую, к пустому столу — хоть покойника укладывай, — и дай им Бог хотя бы самоваром разжиться на этот вечер.

«Надо будет в кондитерской чего-нибудь на вечер прикупить», — подумал поляк, одел очки и расплатился с извозчиком.

В подъезде было еще темней, чем на улице: швейцара по-прежнему не было, и лампы не было, и единственным источником света было догорающее в лестничном камине полено. Видимо, наследники Вебера все еще были заняты дележом наследства.

Сверху раздавался какой-то дикий шум, гам, лай и тарарам — должно быть, Артемий Иванович подрался с Полканом. Нет, на чудо рассчитывать явно не приходилось. Фаберовский вновь снял мигом запотевшие с мороза очки и присел у гаснущего камина, протянув ладони к огню: наверх ему не хотелось, да и опасно было подниматься в запотевших очках— надо было хотя бы видеть, что там происходит.

Тарарам не прекращался, только лай то чуть затихал, то снова усиливался. Поляк вернул очки на нос и медленно пошел вверх по лестнице. Он миновал двери консульства, поднялся к посольской квартире, и тут сверху кубарем скатился Полкан, высоко подпрыгнув, лизнул его в нос и понесся обратно.

«Эх, сейчас бы дома сидеть», — подумал поляк, одолеваемый мрачными предчувствиями.

Он поднялся на четвертый этаж и обнаружил, что в сенях за стеклянной стеной Артемий Иванович отсутствовал. Ломберный столик лежал на боку, по полу разлилась чернильная лужа, в которой плавал листок бумаги с единственным словом «Чудо», накарябанном в правом верхнем углу, будка Полкана тоже была пуста. Зато дверь в квартиру академика была настежь распахнута, и оттуда-то как раз и доносились те пугающие звуки, которые он услышал еще снизу.

Фаберовский осторожно вошел в прихожую и прикрыл за собой дверь. По всей квартире были зажжены лампочки, по коридору плыл густой запах жареного гуся.

— Луиза Ивановна, а где тут у академика парадный гардероб? — раздался голос Артемия Ивановича, и он собственной персоной появился из дверей спальной слева. — Хочу у него на время сюртуком разжиться.

Увидев поляка, он шмыгнул в дверь напротив и тут же возвратился со стаканом, наполовину заполненным водкой.

— Ну-ка, Степан, опрокинь ради нашего праздничка, тебе можно, нехристю! Да не злись ты, сегодня я тут маленькое чудо устроил! Теперь мы здесь до самого Крещения жить будем! А Луиза Ивановна у нас заместо кухарки. Да скидавай ты свою шубу! Полкан, цыц! Луиза, это мой адъютант, начальник царской охраны генерал Фаберовский.

— Да погодите вы, Ваше Величество, мне бы докуда присесть, — сказал поляк.

— Луиза, еще водки генералу! Вот, уважила. А теперь, Степан, садись на стул, я пошел делом заниматься.

Фаберовский плюхнулся на подставленный стул и расстегнул шубу. Луиза почтительно помогла ему вылезти из тяжелого мехового одеяния и поспешила укрыться на кухне. Если бы она своими глазами не видела, с какой скоростью исчез из квартиры академик Кобелевский, она решила бы, что ее пора везти в богадельню, а теперь она и не знала, что думать. Так скоро и в самом деле сюда император со двором нагрянут!

Когда первый шум в голове прошел, Фаберовский встал и, нетвердо держась на ногах, проследовал в гостиную, где завалился прямо на диван. Здесь было сравнительно тихо, основной тарарам продолжался в соседней комнате, где располагалась столовая академика. Минут через десять Фаберовский окончательно пришел в себя и отправился на разведку.

Сперва он заглянул в кабинет к академику. «Здесь побывал наш Атилла», — подумал он. Около стола горой лежали фотокарточки, выдранные из рамок, сами рамки были аккуратно разложены по размеру на зеленом сукне, а в некоторые уже въехали новые жильцы. В одну из них была вставлена фотолитография парадного портрета царя кисти Крамского с надписью, сделанной рукою Артемия Ивановича: «Любезному А.И. от Г.» Вставка с едва обсохшим от чернил пером лежала рядом.

В столовой был накрыт большой круглый стол с белоснежной накрахмаленной скатертью, украшенный вазой с букетом перевитых ленточками еловых лап. Рядом с Артемием Ивановичем, что-то колдовавшим над большим блюдом, сидел Полкан и пускал слюну. Завидев поляка, Артемий Иванович с быстротой молнии закрыл свое творение углом скатерти, обнажив соломенную подстилку под нею.

— А теперь мое чудо, Степан! — торжественно объявил Владимиров и откинул край скатерти. — Шестикрылый серафим-с. Луиза от Веберов целый таз этого добра принесла. Вот только ни одной ноги, все нищие поели. Одна была, так я ее Полкану отдал, что за гусь с одной ногой!

— Гусь! Натуральный гусь! — вскрикнул Фаберовский.

На противни лежал золотисто-коричневый, сложенный из кусков «гусь» с шестью крыльями и тремя шеями.

— Не то, что в Якутске гуси, — с гордостью сказал Артемий Иванович, любовно осматривая свое создание. — То были дикие, один шкелет с перьями, а тут тебе и луцкий, и бежецкий, и вот от индюшки крылышко. Завтра после службы разговеемся.

Луиза Ивановна отнесла «гуся» на кухню и принесла поднос с булочками из кондитерской — расчетливые немцы раздавали их нищим, так как знали, что уже вечером их никто не купит, всем будет некогда. Теперь все было готово к праздничной трапезе. На столе стояло четыре прибора — по требованию Артемия Ивановича для четности был поставлен еще один, пустой, — как он объяснил, это лучше, чем приглашать нищенку, тем более что ее уже пригласил старший дворник Савва Ерофеич. Кроме положенных по случаю Рождества кутьи из размоченных зерен и компота, первым делом на стол была подана закуска.