Женщина движется в сторону ледяного канала, прорезающего долину. Она плетется по замерзшим колдобинам. То там, то здесь в открытых дверях хлевов она видит животных, потом — снова ничего примечательного. Она видит животных с хвоста, видит их пульсирующие кратеры. Крестьянин вовсе не спешит счистить остатки дерьма с задних ног животных. В огромных хлевах и конюшнях в более зажиточной местности коровы подвергаются наказанию за несвоевременные испражнения, получая удар электрического тока через специальный ошейник, так называемый «коровий тренер». Рядом с хижинами жалкие поленницы дров, льнущие к стенам. Самое малое, что можно сказать о человеке и о его скотине: и тех, и других укрывает мягкий снег. По-прежнему тянутся к свету редкие кустики растений, торчит жесткая трава. Обледенелые ветки плещутся в воде. Прибиться к берегу именно тут, где обрывается даже эхо, к берегу, раздавленному льдом! В природе нас привлекает величие, что-то меньшее, чем она, не возбудило бы нашего интереса и не подстегнуло бы тягу к самолюбованию настолько, что мы купили бы себе платье в народном стиле или охотничий костюм. Как автомашины к дальним краям, так и мы, словно созвездия, приближаемся к бескрайности этого ландшафта. Мы просто не в состоянии остаться дома. Трактир стелется перед нами, чтобы шаги наши обрели в нем опору и чтобы природа знала свои пределы: здесь загон для робких косуль, а там — учебная лесная тропа. И вот вокруг снова знакомые места. Скалы не сбрасывают нас в самый низ, кипя гневом, наоборот, мы смотрим на берег, засыпанный пустыми молочными бутылками и жестяными банками, и познаем пределы, которые кладет природа нашему потребительскому отношению. По весне все всплывет на поверхность. Солнце бледным пятном глядит с небосвода, а на земле сохранилось лишь малое количество видов. Воздух очень сухой. Женщина идет — дыхание застывает у нее на губах, и она прикрывает рот воротником розового нейлонового халата. В принципе, жизнь открыта для любого и каждого.
Ветер выдавливает из нее возглас. Непроизвольный, не очень дикий крик рвется из легких. Немой звук, столь же беспомощный, как инструмент ее ребенка, из которого выпиливают звуки, — впрочем, ребенок навострился уже как следует. Она не может постоять за ребенка перед отцом, ведь, в конце концов, именно отец заказывает для сына всякие удовольствия, к примеру, музыку и туристические поездки. Все это теперь осталось позади. Ее сын, должно быть, рвется навстречу далям, навстречу сумеркам, словно упавший на спину пластмассовый майский жук в пластмассовой тарелке своих санок, в которой его подают к столу с пылу и с жару. Скоро все соберутся дома и примутся за еду, еще ощущая под сердцем страхи дня, которые они сами с истошным криком выродили прямо на дощатый настил. В конце концов, остатки последа еще липнут у ребенка за ушами! Последнее дерьмо. За то, что появляются дети, а потом они куда-то уходят, как неостановимое время, несут ответственность женщины, которые набивают едой желудки своим маленьким подобиям или подобиям их отцов и показывают им, откуда можно выбраться наружу. И отец своим рогом гонит сыновей прочь, на горнолыжную трассу, где он может стать Господином тому, кто лишен руля и ветрил.
Женщина бессмысленно ударяет кулаком по перилам. Последняя халупа осталась далеко за спиной. Детский гам явно свидетельствовал о том, как прекрасно можно жить, если привыкнуть к данным условиям. Женщине всегда приходится идти иными путями, широко раскрыв глаза. Ее всегда что-то выдавливало наружу из тюбика жилища. Она уже не впервые уходит из дома, а несколько раз ее, совершенно потерявшую голову, доставляли в полицейский участок. Там ее заботливо поддерживали руки полицейских чинов; с бедным людом, засидевшимся в кабаке, в участке разговаривают по-другому. Сейчас Герти тихо ступает в окружении стихий, которые скоро раскинутся под звездами. Ребенок, что останется после нее, въезжает на чужую лыжню, громко вопя и ощущая встречный ветер, который он сам и создает. Те, кто поосторожней, стараются не пересекать его лыжню, однако мать, увлеченная его волей, ездит на машине из одной долины в другую, чтобы что-нибудь ему купить. Сейчас она словно во сне. Она исчезла. Деревенские жители поглаживают ее изображение за стеклами и стараются попасться ей на глаза, чтобы она обронила доброе слово в отверстие их копилки. Она проводит с детьми музыкально-ритмические занятия по методике Карла Орффа, от которых малышня, тяжело дыша, частенько пытается отлынивать. Эти курсы обеспечивают отцам место на фабрике. Детей оставляют в залог. Они шумят и гремят своими трещотками, блок-флейтами, погремушками, а все почему? Потому что их, словно козленка-приманку в пещере, привязала к колышку рука доброго папы с его фабрикой (с уютным приютиком). Иногда к ним заглядывает директор и берет маленьких девочек на колени, играет с ними, поправляет им юбочки и кукольные платьица, словно чехлы на чайнике, еще не отваживаясь побродить в их водных глубинах. Но все вершится по мановению его руки, дети бряцают на своих музыкальных инструментах, а из-под них, там, где открываются тела, медленно, словно во сне, выступает на опушку страшный палец. Лишь часом позже дети возвращаются под надежную защиту своих матерей. Пустите детей приходить ко мне,чтобы семья могла наслаждаться ужином в приподнятом настроении на залитой солнцем дорожке и под пластинку с хорошей классикой. И как только дети заполняют комнату, учительница получает отсрочку. Она сидит себе тихонько в своем купе, за окнами которого начальник станции шевелит губами, пока не отъедет поезд.
Директор одобряет все, что делает его жена, а она терпит его прихотливый мясистый отросток. Удивительно, насколько регулярно его культиватор ныряет в ее тихую борозду, которой он себя вверяет, и как без устали его груз шлепается на палубу ее посудины. Иногда из ее рукавов пугливо вырастает игра на пианино, но снова быстро отцветает. Дети ничего не понимают, они чувствуют только, что их гладят по животу и по внутренней стороне бедра. Эти немузыкальные создания не учили иностранных языков. Они со скукой глядят за окно, где могли бы без всяких помех укрыться от забот. Директор появляется, только что расставшись со своим божественным хором, в котором мучаются их отцы, и этот бог-громовержец держит кончиками пальцев ягодки-землянички, которые выросли у них еще в холодных, жестких колыбелях.
Мужчину раздражает до белого каления, бесит так, что он готов давить пальцами мух, то крохотное преимущество, которое есть даже у детей и которое он, чтобы шарить по нему, двумя пальцами вытягивает из плоти своей жены. Ему мало того, что женщина просто здесь. Ему нужно растянуться в ней, задрать ноги, кувыркаться, чувствовать себя как дома. Ему хочется спрятаться в ней и малость передохнуть. Иногда, еще подрагивая от гудения своего тяжелого инструмента, он почти смущенно извиняется перед этим нежным зверем, на которого он не может поставить свое клеймо, хотя уже проглотил и успел снова выплюнуть каждый миллиметр ее кожи. Так вот далеко заходишь, если стыдишься своих солидных семейных продуктов.
Случается так, что кое-кто вместе со своими маленькими спутниками едет из деревни в деревню, хотя на дворе уже почти ночь, и стереофонические динамики давят музыкой на головы. Водитель, гость своей машины, притормаживает рядом с женщиной. Из-под колес летят брызги. Грубый щебень на лесной дороге. Большинству мужчин биография их автомобилей известна лучше, чем автобиография их жен. Что, у вас все наоборот? Вы знаете себя так же хорошо, как ту несложную личность, которая ежедневно обновляет вас сверху донизу? И, словно живодер, прибирает за вами использованную резинку? Что ж, тогда можете полагать себя счастливым!
Прошу всех, кто намерен провести ночь за бутылкой, встать и перейти на другую сторону! Остаток повествования предназначен тем, кто даже саму ночь захочет выпить до донышка, до последней капли сочувствия к другому человеку. Ночь, которая только что доросла до того, чтобы вместить в себя все бутылки: молодежь, которая высвобождается из пеленок глянцевых журналов и громко кричит. Теперь эта молодежь может, наконец, разбить стеклянный сосуд, из которого сочится шнапс и в котором она выросла, словно груша в спирту; тыльную сторону ладони пометят на входе на дискотеку, а лица — стальными перилами моста. Таков путь мира. Он движется прямо в нас. Безработная молодежь избегает пути к свободе. Она робко мучает мелкую тварь, с которой в состоянии справиться в тихих закоулках. Ее не принимают ни в ремонтные мастерские, ни в сияющие парикмахерские салоны окружного города. И бумажная фабрика прикидывается, что спит, чтобы сэкономить на социальных выплатах (с ними наплачешься), когда деревенские парни, смиренно сложив крылышки и втянув головы, стучатся в ее ворота, потому что и они, как многие другие, хотели бы перемешивать бумажную массу в огромном котле. Вместо этого им приходится заглядывать в стакан. Свою лучшую одежду они носят и в будний день. У кого есть дома маленькое хозяйство, тот первый вылетает с фабрики и устраивает дома жене большую стирку. Кажется, что он может питаться самим собой и пожинать божественный урожай. Тот, кто частным образом занят убоем животных, не может посвятить фабрике всю душу, растолковывает начальник отдела кадров. Или одно, или другое. Дети болеют. Отцы вешаются. Никакие деньги их не оправдают.