У этой изощренной литературности — две стороны медали. Елинек блестяще владеет культурным материалом, давая читателю шанс на «удовольствие от чтения» (Деррида), на «радость» обнаружения, узнавания знакомого в новых и неожиданных констелляциях. Одновременно хорошо известно, что уникальность, неповторимость индивидуума Елинек считает мифом. «Вторая реальность уничтожила реальность первую; тривиальные, массовые мифы разрушили, заменили собой действительность». При этом «виртуализация» глубоко затронула и пространство художественной реальности. Уникальность, неповторимость творческого индивидуума — тоже миф, и проза Елинек — уникальное и (почти) неповторимое тому подтверждение. «Мы пишем о том, что происходит, и написанное тает у нас в руках, как истаивает и сочится сквозь пальцы время, потраченное на то, чтобы описать все происходящее, — время, отнятое у жизни… То время, когда люди еще писали, втиснулось в книги других пишущих. Оно ведь способно на все и сразу; ведь оно — время: оно способно втиснуться в твою работу и в работы других, обрушиться на прически слов, уложенные другими, взлохматить их, словно свежий, но злой ветер, нежданно-негаданно задувший со стороны реальности. Уж если однажды что-то вздыбилось, оно, пожалуй, не скоро уляжется» (Нобелевская речь Эльфриды Елинек).
Другая существенная перемена касается работы Эльфриды Елинек непосредственно с поэтическим языком, со словом. «Склонность» к словесной игре, намеченная еще в «Пианистке», разворачивается в «Похоти» до предела, не прекращаясь ни на абзац, ни на одну-единственную фразу. Творческое «желание» писательницы ощутимо буквально в каждом словосочетании, сформулировано оно и напрямую, в обращении к читателю: «Все это я хочу здесь и сейчас заново облечь в слова!» Директор бумажной фабрики в романе «Похоть» «занимается производством бумаги — эфемерного товара, который исчезает в пламени его страсти». «Производством» знаков на бумаге — эфемерного продукта, который возникает и исчезает в «пламени страсти» ее творчества — занимается австрийская писательница.
Слова Елинек своевольны, они способны отвязаться от привычных грамматических и синтаксических форм и, наоборот, назойливой сворой увязаться вслед за клишированной конструкцией и замызганным от постоянного употребления оборотом. Слова ее то плотно смыкают синонимические ряды, то размыкают семантическое пространство, распадаясь на пары антонимов, повязанных фразовым единством. Саркастические неологизмы мыкаются в поисках выхода из смыслового лабиринта, в который попадает читатель. Слова устраивают ассонансную перекличку, из произвольного звучания которой рождаются диссонансы значений и смыслов. Работа и игра эта — почти немыслимое занятие, провоцирующее читателя, ставящее его в тупик. Оно вызывает в нас и неудовольствие, и «увлеченность», и раздражение, и «потребность» в чтении. Именно эти (по словам Елинек) «художественные механизмы» делают «эмоционально постижимой» ту жесткую проблематику, которой насыщена книга — и от которой не застрахована ничья жизнь.
Достаточно тупиков возникало и перед переводчиком, пытавшимся в медиуме другого языка, в иной знаковой системе хоть сколько-то приблизиться к значению и звучанию оригинала, сохранить (при всей сложности языковых конструкций книги) ее художественную логику и передать ее ироническую тональность. На все это ушло немало времени и труда. А теперь отдохнем немного!
А.Белобратов