— Вань, а Вань, слышал, мы уже в открытом море! Уже можно вылезать, а? У меня ноги затекли, и от бочки разит тухлятиной…

— От моей, думаешь, одеколоном пахнет?

— Я теперь на селедку и смотреть не смогу. На целый год нанюхался… Лучше бы твой дядя кофе из Бразилии возил… Лежали бы сейчас на мягких мешках, как господа.

— А еще лучше было бы лежать дома на диване с книжечкой…

— Лучше бы, — вздохнула бочка. — Вань, давай вылезем?

— Потерпим уж до ночи, а потом вылезем.

— А как мы в этом мраке узнаем, ночь это или день?

— Там, на палубе, должны склянки бить.

— Какие склянки?

— Так на кораблях время узнают… Темный ты человек, Андрей Пирожков!

Бочки помолчали, потом дальняя, что в углу, снова загудела:

— Вань, семь баллов — это много?

— Прилично, — проворчала вторая бочка.

— Они говорили, что в бурю бочки летают по трюму и разбиваются, а потом их списывают. А как же мы? Тоже будем летать? И нас спишут?

— Пока ведь не летаем? Я даже качки не чувствую.

— А я уже чувствую. — Немного помолчав, бочка спросила: — Вань, а чего это они так плохо бочки привязывают?

— Видно, боцман у моего дядюшки — шляпа. И голос у него тонкий. У настоящих боцманов не такой должен быть голос.

— Из-за какого-то растяпы боцмана с тонким голосом мы должны теперь жизнью рисковать!

Такого оскорбления в свой адрес боцман не смог стерпеть. Он откашлялся, собираясь дать достойную отповедь нахалам, но капитан сжал рукой его плечо.

— Вань, это ты? — тут же спросила бочка.

— Что — я?

Капитан, боцман и обе женщины, не шелохнувшись, слушали. Когда раздавались голоса, все вертели головами в разные стороны. Почему-то каждый из них слышал голос из другого места.

— Вань, не кажется тебе, что одновременно плыть на корабле и летать в бочках по трюму — это слишком много для первого раза?

— А как же космонавты? Знаешь, как их на тренировках швыряет на разных снарядах? По телевизору показывали… Ты представь, что бочка — это ракета, а ты — космонавт. И летим мы с тобой, Андрюшка, на Церею…

— Куда?

— В общем, на другую галактику.

— Хоть убей, не могу представить, что я космонавт… Сижу в этой ракете, то есть в бочке, как заспиртованный угорь в банке. Еще и моря не видел, а уже просолился насквозь.

— Я ведь не жалуюсь.

— Может, в твоей бочке была хорошая селедка, а в моей — тухлая. У твоего дяди тоже бывает брак…

— Пересядь в другую.

— Не все равно, в какой погибать…

Бочки помолчали. Капитан осторожно шагнул вперед, но тут дальняя бочка снова загудела:

— Ты как хочешь, Вань, а я вылезу… Слышишь, как матросы по палубе топают? Может, корабль дал течь? И по нам уже крысы бегают? И потом, моя бочка уже начинает двигаться. А космонавтом в бочке я не могу себя чувствовать. По правде говоря, круглым дураком я себя чувствую!

Послышалось кряхтенье, невнятное бормотание и скрип задвигавшейся бочки. Боцман тихонько поднялся по трапу и встал над люком. В дальнем углу тоже загудела, задвигалась бочка.

— Интересно, какое лицо будет у твоего дядюшки, когда мы вылезем из трюма…

Ваня не успел ответить: распахнулся люк, и маленький щуплый боцман, которого незаслуженно оскорбили, громовым голосом рявкнул:

— Полундра! Брысь из трюма, салажата.

2. ДВОЕ НА НАБЕРЕЖНОЙ…

На шершавых гранитных ступеньках, спускающихся к самой воде, молча сидят двое мальчишек. По набережной Кутузова идут и идут машины. Они сворачивают с Литейного моста и выстраиваются в длинный ряд у красного светофора. Зажигается зеленый — и многоцветная колонна разнокалиберных машин с шипящим шумом уносится дальше. Над подернутой свинцовой рябью Невой стоят пышные облака. Это с первого взгляда кажется, что они стоят, а если внимательно присмотреться, то видно, как облака, цепляясь рыхлыми щупальцами друг за друга, вытягиваясь и сжимаясь, медленно двигаются в сторону Финского залива.

В это прохладное весеннее утро никто и ничто не стоит на месте — все двигается: и люди, и машины, и облака, и желтые ноздреватые льдины на Неве. Не двигаются лишь двое мальчишек, угрюмо застывших на каменных ступеньках. Давно прозвенел в школе звонок и шестой «В» прилежно пишет диктант. Нина Васильевна ходит между партами и ровным усыпляющим голосом диктует…

Плывут по Неве большие и маленькие льдины. Откуда они плывут и куда? На одной расположилась ворона. Она вертит черной головой с крепким клювом, раскрывает и складывает крылья, изредка весело каркает. Нравится вороне плыть на маленьком белом корабле-льдине. А мальчишек на берегу ничто не радует. На душе у них осень. Со слякотью и дождем. Коричневый и черный портфели валяются рядом. Металлические замки пускают в глаза зайчиков.

— И надо было тебе эту дурацкую записку писать? — с упреком говорит мальчишка с густыми русыми волосами, в которые почему-то затесалась яркая желтая прядь спереди.

— Вот уж не думал, что она так быстро найдет, — оправдывается приятель. — В этой кастрюле давно ничего не варят. И потом, ты ведь говорил, что отчалим рано утром…

— Подумать только, как идиоты всю ночь в бочках просидели! От меня второй день селедкой пахнет.

— Меня мать тоже два часа в ванной продержала. А пиджак и штаны в химчистку отдала…

— Мне из-за тебя боцман хороший подзатыльник влепил… Ты его шляпой и растяпой обозвал, а он почему-то на меня подумал.

— Зато твой дядя мне чуть воротник не оторвал, когда из бочки вытаскивал.

— Тебя били? — помолчав, спрашивает русоволосый.

— А тебя?

— Я первый спросил.

Мальчишка отворачивается и смотрит через Неву на сияющий купол Петропавловской крепости. В отличие от русоволосого, второй мальчишка черный, как цыган. Вьющиеся волосы, лицо круглое, розовощекий, уши большие и оттопыриваются.

— Посмотри, — говорит русоволосый, — чайка уселась на шпиль!

— Какая это чайка? — возражает приятель. — Типичный голубь. Чайки никогда не садятся на такую верхотуру.

Мальчишка с желтой прядью — это Ваня Мельников, а черноволосый приятель его — Андрей Пирожков. Сегодня утром, встретившись, как обычно, на углу Литейного и Чайковской, они, не сговариваясь, повернули к набережной. Совсем в другую сторону от школы. После того, что произошло накануне, не хотелось и в школу идти. Нина Васильевна — классный руководитель — уже все знает, да и ребята, наверное, пронюхали.

Сидеть и глазеть на Неву тоже надоело, и потом, все больше мучила совесть: ну ладно, на один урок не явились — еще куда ни шло, а на два — это уже настоящий прогул. Ваня смотрит на Андрея, а Андрей на Ваню. Как ни оттягивай встречу с учительницей и ребятами, а рано или поздно все равно придется посмотреть им в глаза…

— Пойдем, что ли? — спрашивает Андрей.

Ваня отворачивается и смотрит на плывущие льдины. Когда солнце ударяет из-за облаков, они тоже иногда пускают зайчики в глаза.

— Наш сейнер уже шурует по Балтийскому морю, — говорит он. — Какого беса ты написал эту записку? И нашел, куда прятать — в кастрюлю! Потом бы в море с корабля послали твоей дорогой мамочке радиограмму.

— Знал бы, где упасть, — соломки подстелил, — к месту вспоминает любимую бабушкину поговорку Андрей. — Ты не знаешь мою мамашу… К ней бы сразу «неотложку» вызвали. У нее ведь сердце больное.

— Представляю, как сейчас Пирамида обрадуется, — говорит Ваня. — Надоели мне его идиотские шуточки!

— Будет привязываться — мы ему после уроков подкинем.

— А что нашей Ниночке скажем? Она не терпит, когда опаздывают.

Пирожков хмурит лоб, задумчиво чешет переносицу.

— Крути-крути шариками, — подзадоривает Ваня.

— Скажем: на Литейном в троллейбус с ходу такси врезалось, были жертвы, а нас свидетелями записали, — говорит Андрей.

— Уже было… — морщится Ваня. — Помнишь, на два урока опоздали? Ну, еще когда мы в хоккей обыграли ребят с Чернышевского проспекта?

— Скажем: троллейбус с ходу врезался в такси…