Ко мне подполз краснофлотец Лайко:

— Товарищ командир, взгляните на хутор. Видите второй дом с краю под железной крышей?

— Вижу.

— А дыру около трубы?

— Тоже вижу.

— Так вот оттуда бьет немецкий снайпер. Уже троих наших уложил.

Беру у одного из бойцов полуавтоматическую винтовку с оптическим прицелом и, прикрываясь бруствером, начинаю осторожно прицеливаться. И вдруг — щелчок. Разрывная пуля угодила в прицельную планку, осколок попал мне в шею. Прячусь за бруствер. Чувствую, как теплая струйка крови поползла за воротник.

— Вот сволочь, опередил! Надо же… — виновато бормочет Лайко, забинтовывая мне рану.

К вечеру рана воспалилась. Шея распухла так, что не повернуть головы.

— Отправляйтесь в медсанбат, — предложил политрук Констанди.

Может, следовало послушаться политрука, тем более, что рана нестерпимо ныла и каждое движение причиняло мучительную боль. Но я не мог оставить своих товарищей, с которыми побратался на поле боя.

— Пройдет, — ответил я политруку. — В медсанбат всегда успею…

— Ну смотри, — строго сказал Констанди. — На всякий случай покажись санинструктору. Пусть промоет и хорошенько перевяжет. А я пока побуду во взводе.

После перевязки стало немного легче, и я остался со взводом. А утром наш снайпер Балабанов снял-таки ранившего меня фашиста. Долго подкарауливал он гитлеровца и поразил его с первого выстрела.

Балабанов — гордость роты. На его счету уже более двух десятков уничтоженных вражеских солдат и офицеров. Счет убитым он ведет с помощью зарубок на ложе своей винтовки. Вот и сейчас — сразу же достал финку и сделал очередную пометку.

…Постепенно втягиваемся в боевую жизнь. Идут жестокие бои. Ежедневно рота теряет многих бойцов. Редеют ряды и в других подразделениях. А фашисты с каждым днем усиливают натиск, бросая в бой все новые и новые силы.

В двадцатых числах августа враг нанес удар по нашему соседу — Чапаевской дивизии. Неприятельские танки проскочили к стрелковым окопам. Уцелевшие бойцы отошли. Видя это, кое-кто подумал, что поступил приказ об отходе. Люди стали выскакивать из окопов. Комиссар полка Митраков кинулся к бегущим, остановил их и повел в контратаку. Бывший артиллерист политрук Констанди подбежал к брошенной расчетом зенитной пушке и первым же выстрелом подбил головной танк. Второй уничтожили бронебойщики. Третий подорвался, налетев на мину. Пулеметчик Лайко, спрятавшись в траншее, пропустил мимо себя вражескую пехоту, следовавшую за танками, а затем длинными очередями хлестнул гитлеровцев в спину.

Заговорили пушки наших кораблей, береговых батарей и подоспевшего бронепоезда. Враг покатился назад. А тут с фланга ударили мы, оттеснив гитлеровцев на минное поле. Взрыв, другой, третий… Десятки фашистов погибли от своих же мин. Ошеломленный противник немного притих. А утром, собрав силы, опять начал наступление. Армейцы и моряки держались. Не раз завязывались ожесточенные рукопашные схватки. Но слишком неравны были силы. К вечеру по приказу командования мы отошли на главный оборонительный рубеж, к селению Сухой Лиман.

К нам прибыло пополнение. Заждались его. У меня во взводе осталось всего двенадцать человек.

Среди прибывших встретил старого друга Сашу Мозжухина. Вместе с ним мы начинали службу на 412-й батарее. Он заметно возмужал. На груди — новенькая медаль «За боевые заслуги».

Первые слова, конечно, о родной батарее: как друзья воюют? И вдруг узнаю, что 412-й больше нет…

Пушки нашей батареи стояли возле Чебанки, на берегу лимана. Гитлеровцы не раз пытались взять ее штурмом и разбивали лбы о её железобетонные бастионы. Моряки подпускали врага поближе и обрушивали на него огонь всех орудий и минометов. В конце августа выдался особенно тяжелый день. Отбивая вражеские атаки, батарейцы выпустили около трех тысяч снарядов и мин. Бесстрашно дрались моряки. Капитан Зиновьев, старший политрук Костюченко, старшины Ющенко, Лебедев, Проценко, электрик Гармаш и другие наши товарищи до последней возможности отбивались от наседавшего врага. Когда боеприпасы кончились, командир приказал артиллеристам отступать, а батарею взорвать.

Но не всем удалось уйти. Несколько моряков, полуживых от ран, оказалось в руках гитлеровцев. Фашистские палачи пытали истекающих кровью краснофлотцев, чтобы узнать систему минирования батареи (некоторые объекты наши не успели взорвать). Моряки молчали. И тут послышалось: «Я могу сказать!» Это говорил краснофлотец Панченко. Артиллеристы были ошеломлены. «Шкурник!.. Предатель!» Самые обидные, самые гневные слова летели ему в лицо. Панченко обвел всех печальным взглядом, что-то хотел сказать, но только тряхнул головой и шагнул к потерне — глубокой шахте, которая вела в подземные помещения батареи. Обрадованные гитлеровцы последовали за ним. Неизвестно, что происходило внизу. Только через несколько минут земля качнулась от взрыва. На воздух взлетели компрессорная, дизельная, аккумуляторная и телефонная станции. Под обломками нашли конец десятки захватчиков.

Горько и стыдно стало морякам за то, что так плохо подумали о своем друге. Нет, не предателем, а героем погиб черноморский матрос Эмиль Панченко!

Собрав остаток сил, в едином порыве поднялись краснофлотцы. Бросились на своих палачей — безоружные, ослабевшие от ран и пыток. Гитлеровцы повалили их, скрутили руки и одного за другим стали сбрасывать в глубокий колодец.

Спасся только один — радист Анатолий Еремин. Спасся чудом: падая, зацепился одеждой за крюк на лестнице, что вилась по стенам колодца. Придя в себя, выполз на переходную площадку, а затем спустился вниз. Цементный пол колодца был залит кровью. Здесь лежали изуродованные тела артиллеристов.

К счастью, взрывом не засыпало тоннель. По темному лабиринту радист добрел до командного пункта батареи — на берег моря. Ночью приполз к своим. Он-то и рассказал друзьям о героической гибели оставшихся на батарее моряков.

В окопе стало тесно: здесь собрался почти весь взвод. Бойцы молча слушали Мозжухина. Лица ребят потемнели от гнева. Смотрю на их руки: пальцы, стиснувшие винтовки, побелели в суставах. Сунулся бы сейчас враг — познал бы всю силу матросской ярости, всю крепость матросского штыка!

Уходя, Саша Мозжухин сказал, что теперь будем видеться часто: он назначен в полковую разведку. Завидую ему: кто из нас в юности не мечтал стать разведчиком.

Глава II. Ночной взрыв

Вечером заглянул в окоп к парторгу роты Александру Бахиреву. Когда-то тоже служили вместе. Широкоплечий крепыш, он славился своей богатырской силой. У нас на батарее не было равных ему в вольной борьбе. В окопе сидели коммунисты. Беседовали о текущих делах, о том, как работать с бойцами нового пополнения. Я осмотрел окоп. Глубокий, просторный, он был прикрыт накатом и походил на добротную землянку.

— А вы капитально устроились, — не удержался я. — Эка какие хоромы отгрохали.

— Нельзя иначе, — весело отозвался Бахирев. — Зимовать здесь собираемся. Слово дали: ни клочка земли больше не отдадим фашистам. Верно говорю? — обратился он к друзьям

— Верно!

— Хватит, наотступались!

— Надоело пятиться!

Когда мы остались одни, Бахирев потребовал:

— Ну, выкладывай новости. По глазам вижу: не случайно зашел.

Пересказал ему все, что слышал от Мозжухина. Волнение мешало говорить. Бахирев тоже еле сдерживал себя. Перебивал, хотел знать все, до мельчайших подробностей.

Разговор прервал связной: нас вызывал командир роты.

Мы направились по траншее к командирской землянке. Вечер был тихий, и лишь вспышки ракет над передним краем напоминали о близости врага.

Початкину сегодня присвоили звание старшего лейтенанта, и весь день у него было приподнятое настроение. Но сейчас командир хмурился.

— Тобой, Александров, полковник интересуется. Чую, неспроста. На всякий случай передай взвод Бахиреву.

Осипова я нашел в штабном блиндаже. Он сидел за низким дощатым столом, на котором не столько светила, сколько дымила коптилка из гильзы. К моему удивлению, тут оказался и Саша Мозжухин.