«Его затрахала жизнь еще до того, как мы встретились, — подумала она, потом налила себе стопку водки, выпила ее залпом, а то, что оставалось в бутылке, вылила в раковину. — Вот поэтому мы и сошлись».

В понимании Сильвии Флинн был человеком, который и должен был умереть именно такой смертью. В понимании Сильвии она была именно такой женщиной, которой суждено было сойтись с ним. Но со временем такие судьбы (в действительности трагичные или воспринимаемые как трагичные) утрачивают свою трагедийность и воспринимаются как скверная шутка в хорошей компании.

После смерти Флинна она жила в квартире на Тулс-Хилл и работала изо всех сил. Она продолжала еженедельные выступления в баре на Стритем по пятницам, однако в основной сфере ее деятельности, в проституции, дела шли уже не так успешно. Поначалу — может быть, в течение года — Сильвия ничего не замечала. Сперва ей казалось, что ее постоянные клиенты, состарившиеся у нее на глазах, сменили занятия любовью на игру в гольф и пенсионерскую жизнь в дачных домиках на южном побережье. Но и новые клиенты появлялись на ее горизонте все реже и реже, и она, в конце концов, вынуждена была унизиться до того, чтобы поместить рекламное объявление в местных газетах, предлагая «экзотический массаж в интимной обстановке». Позднее она изменила текст объявления и приглашала клиентов на «массаж интимных мест, выполняемый экзотической и опытной леди», хотя слово «опытная» повергало ее в глубокую депрессию.

В 1997 году, после того как бар, где она пела, был куплен сетью пабов, оснащенных новейшей аппаратурой, проигрывающей записи ирландских рок-групп, Сильвия потеряла работу певицы. Не прошло и недели, как на ее объявление в местной газетенке откликнулся белый молодой человек двадцати с небольшим лет, со страдальческими глазами и чопорной речью. Он заявил, что будет с ней не спать, а беседовать, поскольку пишет книгу, в которой один из персонажей — проститутка средних лет. Сильвия предложила ему чаю, назвала свою таксу: сорок фунтов, но не рассказала ему ничего, поскольку ее история была не для продажи. И с этого момента с проституцией было покончено. Хотя Сильвия считала, что это проституция сама покончила с ней, с ее лицом, лицом женщины, которой за сорок; с грудью и бедрами женщины, которой за сорок.

Шесть месяцев Сильвия провела в полном безделии. У нее было немного денег, которые она потихоньку пропивала, чтобы не терзать себя в свои сорок четыре года вопросом, кто она такая. Проституция еще раньше определила ее жизнь в зрелом и пожилом возрасте, и теперь эта унылая жизнь была как будто и не ее жизнью. Если бы она могла взглянуть в лицо судьбе, распорядившейся ее прошлым, все показалось бы ей не столь уж и трагичным. Но ведь только редким счастливцам дано видеть свою судьбу в ярком многоцветии, словно световую рекламу на Пиккадилли-Серкус. Сильвия подавляла в себе мысли о своем прошлом, о судьбе, о самой себе.И кто мог бы осудить ее за это? «Что я здесь делаю?» Во все времена трудно дать ответ на этот вопрос. Часто намного легче просто не задавать этого вопроса, дабы не слышать в ответ: «Не знаю».

Ну а зачем все-таки Сильвия приехала в Нью-Йорк в поисках брата своего дедушки? По всей вероятности, потому, что больше не считала себя проституткой (ведь Эмилио Касати давно умер). А может быть, потому, что юноша с Ямайки Долтон Хит пробудил в ней желание гордиться цветом своей кожи. Или потому, что ее отец научил ее ненавидеть: ненавидеть его и ненавидеть себя; и ей потребовалось сорок пять лет на то, чтобы усмотреть в этом противоречие. Ну а если по правде? А если по правде, то это был поворот ее судьбы — поворот внезапный, как модуляция в музыке или крутой сюжетный поворот, изменяющий суть повествования. А правда — она там, где вы хотите ее видеть, пока у вас достаточно душевных сил или душевного отчаяния на то, чтобы заставить себя встать, пойти и посмотреть.

I: Два пьяницы: белый парень и грязный старикашка

Гарлем, Нью-Йорк, США, 1998 год

Что, черт возьми, я здесь делаю?

Джим, почувствовав сильнейшие спазмы в желудке, крепко зажмурился, когда такси, сделав крутой поворот, помчалось на сумасшедшей скорости по Лексингтон-авеню. Его мучило невыносимо тяжелое похмелье, и он все свои силы сосредоточил на том, чтобы его не стошнило в машине. Он уже однажды заблевал в Нью-Йорке такси, и тогда таксист-кореец, угрожая бейсбольной битой, опустошил его бумажник и выбросил его из машины в районе Нижнего Вест-Сайда. Вновь оказаться в такой ситуации он, конечно же, не желал.

Джим напрягся, стараясь унять болтанку в желудке, и чуть приподнял веки. Ослепительно яркое весеннее солнце, отражавшееся в окнах небоскребов, с такой силой ударило по глазам, что головная боль стала еще нестерпимее. Сильвия, сидевшая рядом с ним, была абсолютно спокойной и безучастной; сдвинув солнцезащитные очки на нос, она, не отрываясь, смотрела в окно со вниманием сорокапятилетнего человека, оказавшегося в незнакомом месте. Но Джим, заметив, как сильно побелели ногти на ее пальцах, крепко прижатых к ладоням, понял, что и она внутренне волнуется, хотя и по другому, менее прозаическому поводу.

Он внимательно посмотрел на нее. Солнечный свет беспощадно высвечивал под макияжем каждую складку, каждую морщинку на ее коже, коже женщины средних лет. «Какая она измученная и изможденная, — подумал он с удивлением. — Ей же всего сорок пять лет, а она так выглядит».

— Н-н-н-е-е-е!

Этот болезненный стон вырвался у Джима непроизвольно; Сильвия повернулась к нему. Даже через солнцезащитные очки ей было видно, насколько одутловатым и нездоровым выглядит его лицо, особенно сейчас, в ярком солнечном свете; она недобро усмехнулась про себя. За свою жизнь она повидала достаточно пьяниц.

— Вы в порядке? — спросила она.

— Все нормально, — пробормотал Джим. — Все хорошо. Просто застонал в полусне.

Он снова закрыл глаза пытаясь найти ответ на мучивший его непростой вопрос. «Что, черт возьми, я здесь делаю?» — думал он.

Такое состояние было для него привычным, поскольку он давно чувствовал себя одним из шариков, которыми жизнь играет в пинбол [78]. Он болтался между разными работами, континентами, чувствами, историями и личностными кризисами, словно шарик по поверхности стола. Он все еще оставался бездельником, хотя Поколение X [79]уже давно начало работать по-настоящему. Он был из тех путешественников, которые постоянно забывают взять с собой зубную щетку, а всех иностранцев считают чудаковатыми и непонятными людьми. Он был из тех молодых везунчиков, которым для поддержания тонуса необходимо постоянно находиться в подпитии. Он испытал в жизни немало — хватило бы на целую книгу (а может, и на две) воспоминаний, — но он был не из тех, кто склонен рассказывать о своих приключениях, а уж если он все-таки рассказывал о них, то они выглядели полной чушью. Что касается кризиса его личности, то причиной, его породившей, было осознание Джимом того, кто он есть на самом деле. В то время как большинство людей — в том числе и Сильвия — делали все возможное, чтобы найти себя в жизни, Джим пытался забыть о том, кто он есть.

Открыв глаза и поморгав, чтобы привыкнуть к свету, он стал смотреть в окно на коробки небоскребов и на мелькающую между ними ограду северной части Центрального парка, сложенную из коричневого камня. Напрягая мышцы брюшного пресса, он старался хоть как-то унять болтанку в животе, а в голове звучал все тот же вопрос.

«Что, черт возьми, я здесь делаю?» — думал он, не испытывая, впрочем, особого желания найти ответ.

Таксомотор остановился под светофором, и чернокожий шофер, обернувшись к ним, спросил, обращаясь к Джиму:

— Так куда мы все-таки едем?

— Да… — пробормотал Джим. — Хороший вопрос.

Сильвия, порывшись в сумочке, достала бумажку с адресом родственника.