— Пунктик? — переспросил Жигадло. — Разве часто приходится про убийц беседовать?…
— Н-нет… нет… — нерешительно и испуганно вдруг отозвалась Ольга Самсоновна.
Она бросила умоляющий взгляд на Ардальона Порфирьевича, и он понял ее: Ольга Самсоновна всегда пугалась, вспоминая разговоры его на эту тему с мужем, Федором Суховым.
— Простите, — продолжал серьезно Жигадло. — Вот у меня к вам еще один вопрос. А почему — после объясню… Насчет, значит, «перочинного ножика» самого… Как скажете? Выходит, дорогой гражданин, правильно я вас понял? Справедливостью такой, значит, столько же сделаешь, сколько, вроде, тем самым ножиком? Так?
— Так…
— Гм! Не для справедливости, выходит, Митенька мой служит, а ремеслом себе хлеб зарабатывает, — так, скажете?
— У всех ремесло! — уклончиво ответил Адамейко и вышел из-за стола.
— И выходит, в справедливость плохо верите?
— Плохо! — не мог уже сдержать себя Ардальон Порфирьевич.
— И коммунары, значит, насчет нее… спотыкаются вроде?
— Да вы — точно следователь, за место сына своего, Дмитрия Кирилловича! — хмурился Адамейко.
— Вы не пугайтесь: я ведь не для испуга спрашиваю! Почему — объясню сейчас. И в коммунальную справедливость не уверовали… Так… Теперь уж понимаю… Потому до конца они не дошли… — так? Так. И понимаю по вашим словам, — иное преступление, значит, прикрыть бы могли? Ну… так, вроде… не на самом деле, а?
— Ну, а что?
— Хэ-хэ-хэ!… — роняя сиплый, потрескивающий смешок и завертелся вдруг на стуле Жигадло. — Хэ-хэ-хэ-э… А у меня для вас, дорогой гражданин, уже и ответик есть. И не собственно мой — нет! Сына моего — Дмитрия Кирилловича: благородного человека, науку знающего… хэ-хэ-хэ!… Готовенький ответ, как пилюлечка… Давно его Митенька мой приготовил. Давно, говорю, давно…
— Как же это так? — посмотрел на него Адамейко.
— А вот и объясню…
Старик Жигадло встал и близко подошел к нему. Вышла из-за стола и Ольга Самсоновна.
— Ну?…
Жигадло повернулся к ней и взял за руку.
— Вот, красавица наша, я и говорил-с: сходство имею большое, между прочим, сходство имею с вашим знакомым… по всяким таким суждениям. Только шестьдесят мне, а ему в два раза меньше-с… Но умный он, ваш знакомый!… Как скажете? А вот сын мой, Митенька, — ум его не признает. И не простит ему! То есть, может, и встретиться им не придется, — и очень даже возможно это! — но только так оно и есть…
— Да при чем тут ваш сын?
— А вот и при чем, Ардальон Порфирьевич! Вот и знайте: не надо ему уже вашего вопроса передавать, потому ответ на тот вопрос уже имеется. Мне ответ дан!… Да-с… Все, что изволили говорить, — все в других словах я и сам, отец, умнице моему, Дмитрию Кирилловичу, выкладывал! Вот тут и понятны вы мне! — подошел он опять к Ардальону Порфирьевичу. — Выходит, что не вы порох выдумали, как говорится, и не я даже… Хэ-хэ-хэ… А ответ его, сына моего, хоть и не полный, может, но хладнокровный и потому сильный, я вам говорю! Уж поверьте; потому, не зная того, почти за вас самого говорил я… Тоже вот, как и вы, расспрашивал и на многое такое критику наводил. Аккурат почти ваши вопросы и выкладывал. Так я ему, сыну моему, по чистой своей совести и высказал: вот, говорю, весь-то народ наш столько кровушки своей на землю вылил… а для чего? Для полного благоденствия, — как скажете? Ну, вот. Словом, про все ваши соображения, дорогой гражданин, говорил. Такую это ему «партийность» свою развел — что на удивление, да и только! Хэ-хэ… Но тут же и ответ получил я. «Что ж это, — говорит, — Кирилл Матвеевич (всегда так называет меня), — самым первейшим революционером себя считаете?» И улыбается при этом. Смешно ему, Митеньке: прыть шибкая у отца… у старенького папаши, а? — «Ну, так как же?»… — Молчу я и не знаю, по совести говоря, что ответить. А он вдруг по-настоящему серьезным сделался, папиросу свою изо рта вынул — и говорит, без сожаления это ко мне говорит: «Никакой вы не революционер, — говорит, — конечно, а потерявший себя мещанин духа только. Вот. Мещане, — поясняет, — разные бывают: которые, — говорит, — идею свою, как чайник в Апраксином рынке находят, — глупый этот зверь, но тяжелый и упорный, и намордник ему наша власть хороший придумала. А есть, — говорит, — и другие. За эти годы понаплодилось их много…» Много! — видали, Ардальон Порфирьевич? И вы туда же, выходит, простите… И я с вами, как определил сын мой, Дмитрий Кириллович. Как скажете?
— Ну, ну… дальше! — внимательно вслушивался в каждое слово Адамейко.
Дальше? А вот и дальше. «Понаплодилось, — говорит, — много, но простым житейским глазом, значит, сразу их не увидишь даже. Только каждый по-своему ушиблен революцией». Да, да — так и сказал, а я и запомнил: «Ушибла, — говорит, — оттого всякий вздор кажется им свободной, так сказать, идеей. А в общем, — говорит, — ни черта такой человек в новых событиях не понимает, любит только критику наводить и мудрецом непризнанным себя напоказ выставляет. И тут же Митенька чье-то имя отчество жене своей назвал (партийная у меня невестка), усмехнулась она, — и показалось мне, что про какого-то важного и известного товарища речь зашла. Возможно, знаете: в газетах теперь всякое пишут. Ну, так вот… „Такой, — говорит, — мещанин, каждый по-своему, тихонечко идет, иногда своего добивается. У мещанина такого фантазия чуть ли не на полцарства приходит… а? Такого мещанина оттолкни, так он все равно бочком, бочком! Норовит за чью-то спину стать. Но сделать-то, совершить что — сам он не может (слаб больно, вся порода у него только мягкая и хитрая!), — так он толкает другого… подталкивает, поддразнивает. Нам, — говорит, — судейским лицам часто приходится таких людей видать“. Вот и все. Ведь по своему умен Митенька, — как, скажете? А вот Сережка мой прост: ему только по приказам начальника и работать…
Весь этот разговор со стариком Жигадло долго и назойливо стоял в памяти Ардальона Порфирьевича.
Когда провожал в этот вечер Ольгу Самсоновну домой, показался ей опечаленным и рассеянным, и жена Сухова никак не могла понять истинной причины такого состояния своего спутника.
Только проходя уже по Обводному, Адамейко чуть оживился, — рассказал даже какой-то занятный армянский анекдот, и Ольга Самсоновна громко и долго смеялась. Прощаясь с ней у ворот, Ардальон Порфирьевич дольше обычного задержал в своей ее руку и неожиданно, глуховато, сказал:
— А ведь так дальше не может продолжаться, Ольга… И не досказал отчества…
— Как? — искренно удивилась.
— Неужели… не видите, что со мной! Ведь все понимаете… Да я и скрывать не буду… Не таков я в чувстве…
Пальцы крепко сжали мягкую женскую руку. Ольга Самсоновна слегка отшатнулась.
— Пустите… Дворник идет: еще Бог знает, про что подумает!…
— Пускай, — упрямствовал Ардальон Порфирьевич. — Ведь я не в шутку это говорю… Я не могу больше…
— В Настюшу влюбились, — передать ей просите?… — откровенно лукавила Ольга Самсоновна, вглядываясь во двор, откуда приближались чьи-то медленные и тяжелые шаги. — Пустите, говорю: дворник! В другой раз потолкуем…
Она с силой выдернула руку и бросилась к воротам. Адамейко бросился вслед, стараясь вновь ухватить ее руку. Но пальцы скользнули только по отпрянувшему плечу, потом по шершавому рукаву жакетки, упали вниз, зацепив ее оттопыренный карман, и в руках Ардальона Порфирьевича остался только, спустя мгновенье, выхваченный из кармана какой-то мягкий комочек, а Ольга Самсоновна уже была под аркой ворот.
— Подождите! — громко и возбужденно сказал он. — Вы выронили что-то из кармана…
— А вы подымите и отдайте мне при случае!… — услышал он в ответ знакомый насмешливый голос.
Ольга Самсоновна быстро удалялась. К воротам подходил дворник.
Ардальон Порфирьевич разжал кулак, — на ладони лежал маленький батистовый платочек. Ардальон Порфирьевич машинально встряхнул его, одну секунду подержал его за кончик, и положил в карман своего пиджака.
Дворник слышал, как удалявшийся человек насвистывал задорную песенку обводных «шкетов».