— А что говорит Настенька, будто хорошо меня знает, — так тут тоже ошибка. Насчет каждого человека можно только догадываться, а не знать. Как скажете? А раз догадываться, значит… значит, вот — все и будет только казаться. Не так? — продолжал Жигадло, словно не слыша последней реплики Настеньки.
— Так! — кивнул Ардальон Порфирьевич, продолжая с любопытством наблюдать нового собеседника.
— То-то же! — как-то назидательно и самодовольно усмехнулся тот и перевел глаза на крупный сгусток повидла на тарелке, увесистым бугром лежавший в маленькой ложечке, отчего ручка ее высоко поднялась над тарелкой. — Настюша… — ласково и заискивающе сказал Кирилл Матвеевич. — Разрешите в этот-с вечер присоединиться: на облизку — сладости, на прожевку — ситничка, глоточек жидкости — и мне довольно!
— Я не отказываю…
— Вот я налью вам! — взялась за стакан чуть раскрасневшаяся после чая Ольга Самсоновна.
— Эх, старый я пес… неприконченный пес… — вздыхал, делая жалостливые ужимки, Жигадло. — А ведь, если начинать бы мне теперь сначала жизнь, смолоду, значит, — у, какой бы из меня толк вышел!
Он положил к себе в рот крупный кусок мягкой вкусной чалы — и на минуту замолчал. Потом он встал, подошел к подоконнику и положил там на какую-то жестяную крышечку остаток своей неприятно дымившей цигарки, которую он до того держал все время в руке. И снова вернулся на свое место.
Когда он проходил по комнате, — так же неслышно и мягко, как и вошел сюда, — казалось, что кто-то издалека, оставаясь незамеченным, передвигает здесь длинный, слегка надломленный вверху, крестообразный шест: так костлява и узка была фигура Кирилла Матвеевича и так легка была его походка.
Лицо у него тоже было узкое, но короткое, и если бы не пепельно-седая круглая бородка, слившаяся с такими же — и тоже плохо расчесанными — усами, лицо казалось бы совсем игрушечным, несообразно малым для человека такого роста. Седые же лишаи бороды были и на щеках, два-три таких же волоса торчали из чуть приподнятых кверху ноздрей, — не слившись, однако, с волосом усов, — щеки были дряблые, синеватые, как и округлый кончик носа, а глаза под сморщенной скорлупой век — мутноватые, старчески водянистые, и походили они на две хлюпкие лужицы. Правда, в лужицах этих появлялся блеск упавшего в них осколочка — живой и хитрой улыбки, остренького, ежистого смешка, но это каждый раз продолжалось недолго, и глаза Жигадло не меняли и тогда своего цвета.
— Далеко изволите проживать? — обратился он вновь к Ардальону Порфирьевичу. — Полагаю, в том же районе, где и наша раскрасавица Ольга Самсоновна?… так… так… Не ошибся. Нюх, знаете ли, замечательный: способность эту самую невзначай, так сказать, по наследству я передал. А вот и посмотрите, что получилось!… Настюшенька! За здоровье ваше и ваших заказчиц проглочу сейчас вот это превкусненькое-с повидлице… Ах, не ожидал… буквально не ожидал такого семейственного и душевного времяпрепровождения!…
Ардальон Порфирьевич не поднимал, о какой «наследственности» идет речь и кому, собственно, она передана стариком Жигадло: Кирилл Матвеевич быстро менял тему разговора и говорил так, словно все присутствующие знали уже, о чем и о ком именно он в данный момент думает.
Но скорей всего эти скачки мысли Кирилла Матвеевича происходили сейчас оттого, что и сам он не выбрал еще для себя темы разговора, так как усиленно занят был сейчас другим — удовлетворением своего отнюдь не старческого аппетита… Ел он много и быстро, а разговаривал в то же время, очевидно, только для того, чтобы меньше заметно было присутствующим его пристрастие к еде. Старик был с хитрецой!
Так и понял его, после минутного удивления, Ардальон Порфирьевич, но верткие и скользкие слова Жигадло, плутоватая и мокрая усмешечка его хлюпких мутноватых глаз уже заинтересовали Ардальона Порфирьевича.
«Гусь! — подумал он, внутренне усмехнувшись. — И забавный порядочно…»
— Люблю Настюшу, а она любовью моей брезгает! — перебегали от одного к другому слезящиеся плутоватые глаза. — И сам понимаю… хэ-хэ-хэ… Сам чувствую: устарел, подгнил ты, друг любезный, Кирилл Матвеевич!… Не претендую-с… А ведь было время… Наливное-с яблоко — вот какие-с дни были!… Ароматные дни… да-а! Сок горячий!…
— Вся беда-то в том и лежит, и по сию минуту претендуете… На каждую бабу в мыслях своих темных претендуете!
— Умница… умница вы, дорогая наша Настенька… Но доказательства… доказательства где, хэ-хэ-хэ?… Где доказательства? — как говорит всегда сынок мой старшенький, Дмитрий Кириллович… а? Не изволили слыхать, Ардальон Порфирьевич, про сынка моего старшего?
— Помолчали бы уж лучше насчет доказательств. Или хотите, чтобы все грязные истории про вас рассказала? — искренно волновалась Настенька. — Ведь позор один для ваших лет…
Ее прервал стук в дверь.
— Гражданка Резвушина. Пожалуйте срочно к коменданту и несите квартплату.
— Приду!… Сейчас приду. Подождите меня, Оля, я скоро… Накинув на плечи платок и захватив с собой кожаную сумочку, она выпорхнула в коридор.
Ольга Самсоновна пересела на ее место и шутливо объявила себя хозяйкой этой комнаты. Адамейко придвинулся к ней так, что колени его касались ее теплых, волнующих ног. Ольга Самсоновна заметила это, но только коротко, иронически усмехнулась — и ног своих не отставила.
— Про сына вашего ничего не слыхал, — подхватил теперь Адамейко нить начатого разговора. — Вот слежу за всем по газетам… а вот не помню! — почему-то прибавил он, пристально посмотрев на Жигадло.
— Это весьма возможно-с… очень даже вероятно. Но он, сын мой — Дмитрий Кириллович, существует. Тут вот, в Ленинграде, проживает — и человек ответственный. Да-с! Гордость для отца, умница! И образованный — не хуже адмиральских или профессорских детей… А что в газетах про него не пишут, — так уж такое у него занятие, служба такая. И замечу вам — несправедливо, что не пишут! Про других вот пишут, а про Митю моего, действительно, — ни гуту… А он-то, Митя, часто самой главной пружиной и является во всем деле! Ну, вот, если про младшего, Сережку, не печатают, — так это и не жаль: в пешках ходит, хоть и в частных… И без настоящего образования, конечно. Вот с Сережкой и живем тут вместе! — махнул он рукой на стену, за которой помещалась его комната. — Ольга Самсоновна! Прошу вас, красавица, — еще стаканчик!
— Кто же сын ваш? Дмитрий Кириллович — кто?… — не без легкого раздражения спросил Адамейко: ему неприятно вдруг стало, что старик, — как показалось, — нарочно тянет и запутывает разговор, словно ужом протаскивает его, и что заговорит он понятней только тогда, вероятно, когда вдоволь насытится. «Ну и гусь прожорливый!» — снова подумал о нем Ардальон Порфирьевич.
Но была еще одна причина, вызвавшая у него некоторую неприязнь к старику Жигадло: это то, что он бесцеремонно, почти фамильярно держал себя с Ольгой Самсоновной и, как заметил Адамейко, неоднократно заглядывал сбоку темно-искрившимися глазами на вырез ее блузки, отстававшей во время движения рук и приоткрывавшей тогда розовое тело Ольги Самсоновны…
— Сын мой старший, говорю, — своего рода пружина-с в иных крупных… таинственных делах. Именно так! Его многие знают, а многие еще и не знают. Одни, может случиться, Бога своего за него молят, чтоб помог им, удовлетворил их чувства мой Митенька, а другие, конечно, боятся его и ненавидят. Хэ-хэ! Так ведь всегда…
— Загадочками говорите! — сухо и неприязненно бросил Адамейко.
— Аккурат, как вы! — засмеялась Ольга Самсоновна, наблюдая обоих собеседников. — Будто язык у вас, Ардальон Порфирьевич, из одного мясца вырезан… Ой, потеха!
— Неужто — правда? — наивно, старчески хихикнул Жигадло.
Неожиданное восклицание Ольги Самсоновны как-то по особенному было воспринято Ардальоном Порфирьевичем. Ее слова были — точно бросок резкого, ударившего в глаза света.
Они в секунду отзвучали, но, онемев, остались острой искоркой в сознании Адамейко, — и всегда настороженная мысль быстро подобрала их, как зоркий прохожий — случайную находку.