Когда Мак и его соучастники по заговору были приговорены к двадцати годам заключения каждый, Питер почувствовал, что он искупил все свои грехи, и осмелился робко намекнуть Мак-Гивни, что жизнь всё дорожает и что он сдержал свое слово и за полгода ни разу не перемигнулся с женщиной. Мак-Гивни отвечал, что он согласен повысить ему жалованье до тридцати долларов в неделю.

§ 70

Разумеется, Питер не сказал Мак-Гивни всей правды. За это время он не раз кивал женщинам, но, на беду, ни одна из них не кивнула ему в ответ. Он начал приударять за Мариам Янкович, которая была весёлого нрава и недурна собой, но Мариам только и думала, что о Мак-Кормике, сидевшем в тюрьме, а потом, после схватки с Бобом Огденом, она попала в больницу, и у Питера, конечно, не было охоты забавляться с больной. Он принялся ухаживать за другими девушками из красных, и казалось, они ему симпатизируют. Они обращались с Питером как с добрым товарищем, но, вопреки утверждению Мак-Гивни, ни одна из них не придерживалась принципа «свободной любви». Тогда Питер решил подыскать себе какую-нибудь девушку, которая не имела бы отношения к красным. Это позволит ему время от времени передохнуть и поразвлечься. Ведь красные не умеют развлекаться; для них первое удовольствие — запереться у себя в комнате и распевать «Интернационал» и «Красное знамя», да и то под сурдинку, чтобы не привлечь внимание полиции.

В ближайшую субботу. после обеда Питер пошел в магазин готового платья, хозяин которого был социалистом, и купил себе в рассрочку новую шляпу и новый костюм. Выйдя на улицу, он увидал изящную девушку небольшого роста, направлявшуюся в кино, и пошёл за ней следом. Они быстро познакомились и поужинали вдвоём. Она принадлежала к разряду женщин, которых Питер называл «шикарными», и вскоре выяснилось, что она маникюрша. Девушка имела точно такое же понятие о развлечениях, как и Питер; он истратил все деньги, какие у него были в этот вечер, и решил, что, если ему удастся на будущей неделе разузнать что-нибудь новенькое о красных, он потребует у Мак-Гивни сорок долларов.

Следующий день был первым днем пасхи. Питер встретился со своей маникюршей в условленном месте, и они отправились гулять по Парк-авеню, самой аристократической улице в Американском городе, где происходило пасхальное шествие. Время было военное; на многих домах развевались флаги, множество мужчин расхаживало в военной форме, и все церковные проповеди были посвящены войне. Казалось, Христос воскрес для того, чтобы водворить во всем мире демократию и провозгласить самоопределение народов. Питер и мисс Фрисби были по-праздничному одеты и с любопытством разглядывали толпу, собравшуюся на «пасхальный парад». Мисс Фрисби изучала туалеты и причёски дам, подхватывала на лету обрывки разговоров и шепотом передавала их Питеру, и он снова почувствовал себя на верху блаженства.

Они зашли в одну из шикарных церквей на Парк-авеню, именовавшуюся «Храмом божественного милосердия». В этой великосветской церкви горели свечи и курился ладан, хотя его аромат заглушался благоуханием пасхальных лилий и дамских духов. Питера и его спутницу провели к обитой кожей церковной скамье, и они слушали его преподобие Уиллоуби де Стотербриджа, знаменитого духовного оратора, который произнес одну из своих патриотических проповедей, чуть не каждый понедельник цитируемых в утреннем выпуске «Таймса». Его преподобие Уиллоуби де Стотербридж избрал темой своей проповеди текст из Ветхого завета, где говорилось об истреблении врагов господних; он воспевал победу американского оружия и ошеломляющее превосходство американского снаряжения. Он метал громы на большевиков и прочих изменников, требуя немедленной расправы. Он не говорил, что находился в толпе, которая истязала членов союза Индустриальных рабочих мира и коверкала печатные станки и пишущие машинки социалистов, но недвусмысленно давал понять, что это ему очень по душе. Сердце Питера так и прыгало от радости и гордости. Всякому отрадно сознавать, что он служит своей родине, трудится во славу её старого знамени, но ещё отраднее сознание, что ты зачислен в ряды воинов Всевышнего, что на твоей стороне само небо и все горние силы; что всё тобой совершенное получает благословение помазанного самим богом священнослужителя, проповедующего в святом храме господнем; где окна сияют цветными стеклами и ярко пылают свечи; где воздух напоен возвышающим душу ароматом ладана и пасхальных лилий, а носовые платочки элегантно одетых, восхитительных дам с Олимпа благоухают резедой и лавандой. Разумеется, Питер смешивал две различные религии, но он не получил должного воспитания, и его нельзя было осуждать за то, что он преклонялся перед великими мира сего и верил всему, что они ему преподносили.

Певчие в белом облачении удалились, замерли звуки гимна «Вперёд, воители Христовы!», и Питер со своей дамой вышел из «Храма божественного милосердая». Некоторое время они прохаживались по улице, вдыхая сладкие ароматы снобизма, потом завернули в парк, где было столько укромных уголков, способствующих сближению юных пар. Но, увы, судьба, чинившая преграды Питеру в его любовных похождениях, и на этот раз сыграла с ним жестокую шутку.

И надо же было Питеру у входа в парк носом к носу столкнуться с товарищем Шницельманом, маленьким толстым мясником, принадлежавшим к «Организации большевиков» Американского города! Питер отвёл глаза в сторону и постарался незаметно проскользнуть, но не тут-то было! Товарищ Шницельман устремился к нему, протянул навстречу пухлую руку, его розовое тевтонское лицо сияло улыбкой.

— Ах, тофарищ Гадж! — крикнул он. — Как пожифаете?

— Очень хорошо, благодарю вас, — холодно отвечал Питер, делая вид, что очень торопится.

Но товарищ Шницельман схватил его за руку.

— Фот как! — сказал он. — Фы был на пасхальный парад! Ну, что скажете, а? Если бы нам собрать фсех наёмных рабов та показать им этот парад, — мы бы живо сделали из них большевиков! Так федь, тофарищ Гадж?

— Пожалуй, так, — отвечал Питер ещё более холодным тоном.

— Мы бы показали им, куда уходят народные денежки, — так федь, товарищ Гадж!

Тут товарищ Шницельман захихикал, а Питер, поспешно бросив: «До свидания» и даже не познакомив его со своей приятельницей, подхватил её под руку и поспешил прочь.

Но, увы, непоправимое уже свершилось! Минуту-другую маникюрша шла в зловещем молчании. Но вдруг она остановилась и пристально поглядела Питеру в глаза.

— Мистер Гадж, — спросила она, — что всё это значит?

Разумеется, Питер ничего не мог ей ответить. Он не. осмеливался взглянуть в её сверкающие гневом глаза и топтался на месте, ковыряя землю носком ботинка.

— Я хочу знать, что всё это означает? — настаивала девушка. — Вы один из этих красных?

Что мог ей сказать бедняга Питер? Как он мог объяснить свое знакомство с этим типичным тевтонцем, которого вдобавок выдавал акцент?

Девушка топнула ножкой от нетерпения и гнева.

— Так вы красный! Вы германофил и предатель! Обманщик и шпион!

Питер стоял как потерянный, онемев от ужаса.

— Мисс Фрисби, — залепетал он. — Я, право, не могу объяснить…

— Почему это вы не можете объяснить? Всякий честный человек может объяснить свои поступки.

— Но… но… я не то, что вы думаете… Это неправда! Я… я…

У Питера едва не сорвалось с языка:

— Я же патриот! Я стопроцентный Американец и защищаю родину от этих предателей!

Но профессиональная честь связала ему язык. Тут маленькая маникюрша снова топнула ножкой, и глаза её сверкнули негодованием.

— И вы посмели со мной познакомиться! Вы посмели пойти со мной в церковь! Знайте же, что, если бы здесь оказался полисмен, я заявила бы ему, кто вы такой, и отправила бы вас в тюрьму!

И она стала оглядываться по сторонам: не видно ли полисмена? Но всем известно, что полисмен никогда не попадается на глаза, когда он вам нужен. Мисс Фрисби снова топнула ножкой и фыркнула Питеру в лицо:

— Прощайте, товарищ Гадж!