— Более чем скромное заведение, — заявил он эдаким сочным, смачным театральным голосом, когдп и подошел спросить, все ли впорядке. — Но оно удовлетворит ниши столь же скромные потребности на один вечер. Я не подражаю.

— У господина зарезервирован столик? — сказала Жанна, приближаясь к столу.

—  Зарезервирован? — передразнил её Генрих, оглушительно, заставив это слово звучать, словно антиобщественный недуг.

— Да, господин, именно так.

— Но заведение наполовину пустое

— Оно наполовину полное.

— Ба!

— Значит, у господина ничего не зарезервировано.

— Конечно, нет. Моя дорогая юная леди, я только что пришел из Teatro Cherubini, где я давал сольный концерт Германского Соло перед специально приглашенной публикой из исключительно разборчивых ценителей, которые — добавлю без лишней скромности, поскольку это сущая правда — устроили мне не менее чем семьвыходов на бис. Семь! Даже профессиональные артисты вроде меня — да, я из таких — не часто вызываются после целой программы, ведь это вызывает дополнительные издержки интеллектуальной, эмоциональной и физической энергии. Следовательно, моя дорогая юная леди, я выжат — обессилен! — в сознании, в душе и телом. Я голоден и томим жаждой, как и Анджело, мой спутник. Пожалуйста, позвольте нам посидеть и насладиться ужином. Я не сомневаюсь — так как мои инстинкты говорят мне, что еда будет обыкновенной — в том, что в данный момент не стоит устраивать проблем с администрацией.

— Господин может остаться на этом месте, — ответила Жанна с чувством собственного достоинства.

— Спасибо. А теперь, окажите мне любезность, принесите меню.

Жанна поклонилась и пошла к кухне.

—  Ктоэтот человек? — спросил я, остановив ее около двери.

— Я не знаю, Маэстро. Но не сказала бы, что мне нравятся его манеры.

— Этого для меня достаточно, — сказал я.

«Скромный» ужин Генриха состоял из Salade Danicheff,

Civet de Lapin a la Framaise, Petits Soufflüs Glams auxAbricots, Sorbet au Champagneи, чтобы сопроводить кофе, Chocolate Chestnut Pavü,украшенный оригинальными листьями из горького шоколада. Он закончил несколькими стаканами атаго.Закурив тонкую турецкую сигарету с нелепым фильтром в серебристой обертке, он выдохнул дым уголком рта и широко раскинулся на спинке стула.

— Я предсказывал, что это будет обычно, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности. Позже я узнал, что это было его привычкой — без слушателей, или со слушателями, которые имели желание выслушать, Генрих говорил бы в любом случае. И пел.

— Где эта девушка? — пророкотал он, размахивая сигаретой в воздухе.

Жанна немедленно материализовалась.

— Да, господин?

— Я бы хотел поговорить с Maestro di cucina,если вы не против.

— Господин Крисп…

— Крисп? Крисп?Невероятно! Приведите его немедленно!

— Я здесь, — сказал я, подходя к столу.

Генрих посмотрел на меня со странной смесью удивления и удовлетворения.

— Вы — Крисп? Шеф-повар этого заведения?

— Шеф-повар и — и — владелец, да.

С позволенияМастера Эгберта.

Он протянул пухлую, волосатую руку. Ногти на пальцах были длинными и аккуратно отполированными; на указательном пальце он носил огромный аметист, вставленный в зазубренное белое золото, и было еще меньшее кольцо, украшавшее его мизинец.

— Позвольте мне поздравить вас! — несдержанно закричал он.

— Спасибо.

— Я ожидал — как сказать? — терпимо сносной еды, которая на самом деле и была, но если бы я мог знать, что Maestro di cucinaбыл англичанином, я бы ожидал гораздо худшего. В пределах видимости неминуемых ограничений ваша раса лишена каких бы то ни было талантов, который у вас есть; должен заметить, что вы создали как минимум небольшое чудо. Трудно воскресить мертвого — но — да, восстановление нескольких расслабленных, по крайней мере.

Я в итоге попытался убедить себя в том, что это был комплимент — так сказать.

— Господин слишком добр.

— Вы обучались в классических французских традициях?

— Вообще-то нет. Большая часть из того, что я создал — французское, кое-что итальянское. Находясь в Риме, вы понимаете…

Обрюзгший рот Генриха открылся; струйка со сладким запахом голубого дыма вылетела кольцами и пронеслась мимо моего лица.

— Создал! — прогрохотал он. — Вы называете себя создателем?

— Конечно.

— Тогда вы непременно должны быть художником, если можно выразиться. Тем, кто подсознательно и безошибочно осознает природу своего призвания — о! — душа шеф-повара, сердце поэта, видение художника, эмоциональная сила и изящная техника певца, такого как я — это все одно и тоже. Необходимо полностью осмыслитьпризвание, прежде чем сумеешь всецело предаться ему.

Я явно испытывал чувство дискомфорта, ведь это могла быть моя речь.

— Пусть другие готовят свои блюда, — сказал он, величественно размахивая своей сигаретой, — но Криспу создаватьих!

— Вы слишком добры, — сказал я, принимая во внимание содержание его небольшой речи, но только слишком сильно опасаясь его явной театральности.

— А теперь я спою для вас.

— Споете?

— Ну конечно! Это меньшее, что я могу сделать…

— После такой скромной и приемлемой пищи, вы имеете в виду.

— О, Крисп, не дразните меня!

Затем довольно неожиданно и к моему сильному смятению он поцеловал меня в обе щеки в европейской манере, его толстые маленькие губы оставили два мокрых круга на каждой стороне моего лица. С усилием я удержался от искушения вытереть их рукавом. Я уловил слабый запах Notte di Donna, дорогого аромата, который предпочитали состоятельные римские матроны.

— Но здесь нет фортепиано, — сказал он.

— Нет. Это ресторан, мистер…

— Херве. Герр Генрих Херве.

Имя скатилось с его языка словно пышная, звучная декламация.

—  Геррр Генрих Херррве, — снова сказал он, явно испытывая удовольствие от этих звуков. Хотя здесь было нечто большее, чем просто удонольствие — здесь также было предвкушение; я думаю, он ожидал, что я слышал о нем.

— Ах да, Херве, — пробормотал я, — Херве. Я думаю… да… да…

Кажется, это удовлетворило его.

— Я пришлю вам билеты на мой концерт на следующей неделе. Я пою для Amici di Germania— небольшого частного светского общества здесь в Риме, к которому я имею честь принадлежать.

— Как мило.

— А теперь я буду петь. Без фортепиано. Анджело — мой чемодан!

И он запел.

Он начал с «Till Havs»Нордквиста, проникновенно напевая мощным басовым баритоном с раздражающим вибрато, заметно возрастающимо, когда он пел громче. Но вот приблизилась мелодичная кульминация, и уже нельзя было сказать с уверенностью, попадает ли он в ноту или просто игнорирует ее — я полагаю, что имело место последнее. За «Till Havs» Havs»последовала «Svarta Rosa»,испытание творениями Шуберта, включая «Die Fiorelle», «Ständchen»и «Die Böse Farbe»,затем «Ideale»Тости и — с ошеломляющей неуместностью, «Abide With Ме».Закончил он исполнением «Old Man River».

Несколько посетителей, которые остались (один или два поспешно закончили свою трапезу, заплатили по счету и отбыли во время представления), казалось, оцепенели; мужчина, сидевший рядом с дверями на кухню, предпринял нерешительную попытку устроить овацию, но не нашел отклика.Анджело, «спутник» Генриха, засвистел сквозь зубы. Я не сомневался, что знакомство между этими двумя начиналось и подходило к концу в пределах этого вечера, с обменом физическими флюидами и холодным расчетом.

— Впечатляющее представление, да? — сказал Генрих без следа стыда.

— Непревзойденное, я бы сказал. Я никогда не слышал ничего похожего на это.

Так как Генрих не мог себе представить, что кому-либо не понравилось его представление, он воспринял эту фразу как комплимент.