Юля сделала несколько робких шагов вглубь комнаты.

Возле светлого, большого окна, за круглым столом, сидела старуха. По одну руку от нее на столе лежал череп, может — козла или барана, по другую — стоял подсвечник с тремя зажженными свечами. Прямо перед собой старуха раскладывала карты. Ее голова выделялась на фоне льющегося из окна дневного света, оставаясь черным овалом, обрамленным в эфир жиденьких, седых волос.

— Баба Маша, мне вас порекомендовали…, — начала, было, Юля.

— Иди сюда и садись, — произнесла старуха скрипучим голосом и указала на самодельный табурет возле себя.

Юля, еще сильнее прижав банку с водой к груди, прошла вперед и села на табуретку.

Бабка выложила на стол последнюю карту; колода закончилась.

— Не могли бы вы заговорить водички для моей мамы? — попросила Юля.

— Что произошло с твоей матерью? — старуха посмотрела на девушку совиным взглядом.

Юле стало не по себе от этих огромных, немигающих глаз, смотрящих на нее с худого, желтого лица.

— Ее парализовало, инсульт.

— Давай воду.

Юля протянула старухе банку.

Колдунья приоткрыла крышку банки, что-то быстро-быстро шепча, потом достала со стоящего рядом сундука нож и жестянку с травами. На вид травы были колючими и мягкими, сочными и тонкими, коричневыми, зелеными, желтыми, и даже белыми. Щепотку какой-то коричневой травы она сразу же бросила в воду, а ножом сначала коснулась козлино — бараньего черепа, ну а потом опустила его внутрь сосуда.

Когда лезвие ножа находилось в воде, старуха отчетливо произнесла:

— Пусть его сила наполнит тебя.

Затем бабка вынула нож, обтерла его тряпкой, убрала на место и отдала банку Юле со словами:

— Поправится твоя мать.

— Спасибо, баба Маша, спасибо, — Юля робко положила на стол возле черепа две сотенные бумажки и уже хотела идти, но старуха остановила ее.

— Забери деньги, — сказала она.

И снова Юля почувствовала на себе этот жуткий совиный взгляд.

— Но, как я тогда смогу вас отблагодарить? — промямлила девушка.

— Скоро ты приведешь тех, кто мне заплатит очень щедро, а сейчас тебе деньги нужнее, чем мне, — так говорят карты, — старуха ткнула скрюченным пальцем в разложенную на столе колоду.

— Хорошо, баба Маша, спасибо еще раз, — Юля, наконец, встала с табуретки и посеменила к выходу.

В сенях, на подоконнике, расположился черный кот. Он лизал передние лапки и больше не шипел на Юлю. Юля все равно обошла его стороной, закрыла за собой входную дверь, и устремилась к ожидающему ее в машине Виктору.

Виктор изнутри распахнул перед Юлей дверцу и теперь смотрел на то, как она приближается. Неожиданно, за Юлей, на крыльце дома, одетая в фуфайку, накинутую поверх длинного серого балахона, показалась старуха и посмотрела прямо на него птичьим, немигающим взглядом.

— Зря ты не зашел ко мне сейчас, молодой человек, — прокричала ведьма с крыльца, смеясь низким, грудным смехом.

Юля, услышав этот крик, сиганула к машине, не оборачиваясь.

— Все равно ты вернешься, баба Маша знает. И приведешь с собой своих друзей. Поэтому, запомни, где я живу.

Виктор ничего не ответил, лишь кивнул. Эти птичьи глаза еще долго являлись ему потом, в кошмарах.

Проснулся Виктор внезапно, широко раскрыв глаза, от ощущения, словно кто-то прошелся по месту, где будет его могила. Сколько же он проспал? Мельком взглянув на часы, парень не поверил себе, потому что ему удалось проспать ни много, ни мало около семи часов кряду. Сразу же взгляд Виктора упал на то место, где должен был находиться бородатый сосед.

Соседа не было.

«Может, раньше, на другой станции сошел?» — подумал про него Виктор и, посмотрев в окно, увидел вокзальный перрон.

Поезд прибыл в Петербург.

Готовясь на выход, Виктор достал с верхней полки свою сумку. Странная была поездка. И странным ему казался не его продолжительный сон, а то обстоятельство, что за время движения поезда не появилось новых соседей. Так же его не беспокоил проводник или проводница. Ведь, как бы крепко он не спал, он все равно не мог не услышать их. Хотя, как бородатый покинул купе, он не слышал. Виктор заглянул в сумку: все ли в ней на месте. Правда, из нее и брать-то было нечего: общая тетрадь в клеточку, пара шариковых ручек, папка с отпечатанной дипломной работой, три конфеты, расческа, карта питерского метрополитена, и все. Кошелек находился у него во внутреннем кармане пиджака и тоже никуда не пропал, как и его содержимое.

В животе заурчало. Нужно было срочно съесть хотя бы чебурек или хот-дог…

«Какой неряха»! — подумал Виктор про бородатого соседа, в последний раз окинув взглядом купе.

Действительно, банка из под коктейля, смятая, но не выброшенная, венчала один из крючочков для одежды, на полу лежал кусок размокшего хлеба, а крышку столика, плюс к уже бывшему здесь грязному стакану, и остаткам прежней трапезы, которые Виктор видел при посадке в поезд, за время его сна, завалила еще целая куча объедков.

Но все это было обыденно. Совсем другое дело обстояло с расплесканным по столику чаем: пятно жидкости, где-то растекшейся от вибраций вагона и торможения поезда, где-то испарившейся, теперь напоминало формой оскалившийся череп, даже крупинки чаинок образовывали как бы гнилые острые зубы. Глазные впадины черепа были устремлены точно на Виктора.

Виктор помрачнел, и ему расхотелось есть. Он резко отодвинул дверь в сторону и шагнул в проход вагона.

Ананьев вышел из машины, чувствуя невероятную слабость в теле.

На здании, возле которого остановилась служебная «Волга» Цукермана было написано: Аэропорт «Шереметьево−1».

Именно здесь предстояло встретить дорогого, в прямом смысле этого выражения, заокеанского гостя.

Водитель Валера во всю метелил Цукермана за то, что тот погнал его в такую далищу, да еще без отдыха.

Ананьев лишь пожал плечами. Сейчас он никого не мог поддерживать, — сам слишком плохо себя чувствовал. Ему хотелось только одного — отдохнуть, ибо покоя, последнее время, не было нигде…

Взять, хотя бы, вчера: его достала бессонница. А бессонница из-за чего разыгралась? Из-за того, что еще один день назад он сильно понервничал…

Тогда он пришел домой поздно. Жена с ним, по известной причине, не разговаривала. Уже в который раз за последний месяц ему пришлось уснуть в мрачном настроении, как вдруг, без десяти минут три, позвонили в дверь.

К соседям прошли люди в белых халатах, а на открывшего дверь Ананьева смотрел молодой милиционер.

— Сержант Палеев, — представился милиционер. — Извините за беспокойство. Не могли бы вы оказать нам кое-какое содействие. У ваших соседей произошел несчастный случай и требуется помощь психолога. Наш штатный специалист еще очень неопытен, можно сказать, только вчера со студенческой скамьи и не может добыть для нас необходимой информации. Если вы откажетесь, это полностью ваше право, но жильцы подъезда вас очень рекомендовали, да и пацана жаль, если мы его будем «мучить»…

— Пацана? — лишь спросил Ананьев, поправляя брюки и сдергивая с вешалки пиджак.

— Это соседский парнишка, Андрей, из 103-ей квартиры, был обнаружен его матерью.

— Что с ним?

— Он совершил попытку самоубийства. Из предсмертной…

Ананьев зыркнул на сержанта.

— Извините за неточность, — поправился милиционер. — Из записки, оставленной до совершения акта самоубийства, неясно, по какой причине действие совершалось. Это мы и просим вас выяснить. Информация необходима для протокола…

Ананьев его уже не слушал, он быстро прошел в соседскую квартиру.

В прихожей, на банкетке, возле разорванного телефонного справочника, с телефоном на коленях и закрыв лицо ладонями, сидела, подвывая, мать Андрея. Отца, по-видимому, не было дома. Ананьев знал, что тот, — бывший учитель истории, в прошлом уважаемый человек, семь лет назад, ни с того ни с сего, вдруг фанатично ударился в религию и примкнул к какой-то новоиспеченной церкви, которые в простонародье обычно называют сектами. Бросив работу, он, с тех пор, зарабатывал деньги продажей религиозной литературы, да посещал нелегальные проповеди — вот и все его занятия. Вполне возможно, что тот и сейчас был на одном из этих сектантских сборищ.