— Не для меня, — согласился Элияху. «И в пятнадцать лет ты мне можешь сказать — мол, разные у нас дороги, и тогда мы распрощаемся. Но я, — он посмотрел в синие, большие глаза, — был бы счастлив, если бы такого не случилось.

— Посмотрим, — коротко ответила Марья, и, нагнувшись, кинув в сундук скатерти, вдруг рассмеялась: «Еще батюшке с матушкой сказать надо, ну, да я сначала с твоим отцом поговорю. А что, — она вдруг приостановилась, — я помню, сестра твоя двоюродная — повитуха?»

— Угу, — кивнул Элияху.

— Я у нее учиться смогу, — рассеянно сказала Марья, захлопнув крышку сундука. «Ну, пошли, — она обернулась к юноше, — покормлю вас со Степаном, и отправляйтесь по делам своим, я с матушкой посижу, почитаю ей».

Они вышли на двор и Элияху, посмотрев на ее прямую, изящную спину, вдруг хмыкнул вполголоса: «Посмотрим. Ну и язык у сей девочки — длиннее и не бывает».

— У Степы такой же язык, — она обернулась, и, лукаво усмехнувшись, добавила: «Один Петенька у нас добрый, ну, да впрочем, этим вы с ним похожи».

Марья подобрала подол сарафана, и, легко взбежав по деревянным ступенькам резного крыльца, добавила, толкнув дверь: «Каши вам дам, с луком жареным, она вкусная, крупу мы с матушкой в печи сушили».

Юноша улыбнулся и зашел вслед за ней в терем.

— Федор Петрович! — ее голос дрожал и Ксения, посмотрев на рисунок, помотала головой:

«Нет, нет, я не могу, не надо, не надо!»

— Я сказал, — Федор чуть надавил на острие клинка, что было приставлено к ее шее. «Коли мог бы — я б тебя убил, сучка, — он помолчал, и, стиснув зубы, добавил: «Ежели с моей женой что случится, храни ее Господь от всякой беды, — вернусь и убью, поняла?».

Она внезапно дернулась, и, кинжал, сорвавшись, оцарапал белую, нежную кожу. «А то, что вы меня заставили дитя жизни лишить, — это как? — зло спросила женщина. «Я же любила вас, Федор Петрович, и люблю, более жизни самой! У нее, — губы Ксении дернулись, — дети, семья, а у меня что? Ошметки кровавые? Вы же говорили мне, обещали — поженимся, мол.

Как же вы можете….

— Могу и буду, — он посмотрел на нее сверху вниз, и, положив на стол кинжал, взяв ее руку — сломал палец, поморщившись от резкого хруста кости. Ксения взвыла, уронив голову на рисунок, сдавленно рыдая.

— Ну, — Федор прижал ее лицом к ветхой, потрепанной бумаге. «Бери и рви, или ты хочешь, чтобы я остальные пальцы тебе переломал? Калекой остаться хочешь? Я сие сделаю, ежели надо будет».

Ксения, раскачиваясь, широко открыв рот от боли, хватая воздух, скомкала рисунок и стала рвать его, — правой, здоровой рукой.

— Вот так, — он посмотрел на остатки, и, собрав их, — мокрые от слез, — засунул ей в рот.

«Прощай, и ежели я узнаю, мол, что-то еще ты супротив моей семьи задумала — труп твой в Москве-реке плавать будет».

Дверь хлопнула, и Ксения, сползя на ковер, корчась от боли, выплевывая искусанными в кровь губами бумагу — зарыдала в голос.

В избе было прибрано и пахло сушеными травами. Белая кошка, что лежала на печи, изящно потянулась, и спрыгнула на дощатые половицы. Высокая, пожилая женщина в черном опашене и таком же черном платке, наклонившись, погладила ее и недовольно сказала:

«Ночью, зачем приезжать, боярин? Изба у меня на отшибе стоит, страшно».

— А вы не бойтесь, Агафья Егоровна, — он улыбнулся и знахарка подумала: «Вот же вымахал, прости Господи. Вершков пятнадцать, ладони — ровно лопаты, кулаки — с голову человеческую. Однако и такому яд занадобился, как я посмотрю».

— Когда мог, тогда и приехал, — боярин почесал в рыжей бороде. «Опять же, сие дело тайное».

— У меня других не бывает, — буркнула травница. «Однако, сей сбор, что просите вы — это дорого стоить будет, травы-то редкие, боярин».

Он поднялся, и, наклонившись, одним неуловимым движением приставил ей к спине кинжал.

«Я ведь знаю, Агафья Егоровна, — услышала она спокойный голос, — что вы и невинных людей вашими снадобьями пользуете, да так, что их в сыру землю вскорости зарывают. Так что ежели не хотите жизни лишиться, — давайте мне то, что прошу я, и быстрее».

Белая кошка озабоченно мяукнула, и Агафья тихо сказала: «Коли дам вам то, что нужно — отпустите?»

— А как же, — лениво согласился боярин. «Отпущу, и более вы меня не увидите. И я вас, — он усмехнулся, — тако же. Давайте, начинайте, — он подтолкнул ее кинжалом в спину.

— Взрослому али дитю давать будете? — деловито спросила Агафья, разложив перед собой холщовые мешочки. «Ежели дитю, три ложки, хватит, чтобы заснул и не просыпался более, никогда, а с двух ложек — сутки проспит, а то и больше. А взрослому — флягу небольшую».

— Да, — вспомнил Федор, — дядя Матвей же мне рассказывал, как ему в Разбойный Приказ питье принесли, перед казнью. Да такое хорошее, что он только на третьи сутки и очнулся, уже в кладовой, в усадьбе нашей. Ах, матушка, матушка — была б ты рядом, все легче было бы.

— Вот и все, — сказала травница, подвигая ему мешок. «Идите, боярин, дай Бог, не свидимся более».

— Не свидимся, — согласился Федор, и, спрятав травы, пригнув ее голову к столу — женщина даже не успела закричать, — вонзил кинжал ей в шею. Кровь хлынула густой, черной в свете свечи струей, и, кошка, брезгливо отряхнувшись, — выскользнула в сени.

Федор подождал, пока травница затихнет, и, достав из седельной сумы мешок с порохом — щедро посыпал им выметенный пол. Он взял свечу, и, выйдя в сени, — бросил ее в горницу.

Порох занялся сразу, и мужчина, усмехнувшись, увидел, как белая кошка, взобравшись на забор, следит расширенными, огромными глазами за пылающей избой.

Уже сталкивая лодку в реку, он обернулся — зарево видно было даже отсюда. Федор опустил руки в темную, прохладную воду, и, смыв с них кровь, перекрестившись, подумал: «Вот и все».

Эпилог

Краков, Царство Польское, август 1613 года

— Вы покричите, пани Мирьям, — ласково попросила акушерка. «И ложитесь уже, хватит вам расхаживать».

— Так легче, — женщина встряхнула замотанным шелковым платком головой, и, наклонившись над столом, упираясь в него руками, позвала: «Хаим!»

— Я тут, милая, — донеслось из-за двери. «Меир за детьми присматривает, не волнуйся.

Младшие спят уже. Может быть, воды тебе принести, я тут, за дверью, кувшин оставлю.

Жарко ведь».

Акушерка стерла пот с высокого, белого, без единой морщины лба, и сказала: «Принесите, пожалуйста, рав Горовиц, такая духота, даже вечером».

Она выскользнула за дверь, и, глядя в обеспокоенные, темные глаза, улыбнулась: «Да все хорошо идет, не волнуйтесь, все-таки семнадцатый ребенок, будет быстро».

— Быстро, — пробормотал Хаим Горовиц и вздохнул: «Все равно, я велел детям Псалмы читать, ну, на всякий случай».

— Не помешает, — согласилась акушерка и сказала: «Вы зайдите, трогать ее вам нельзя уже, но хоть так — ей легче будет. Я сама на кухню спущусь».

Он остановился у двери, и, как всегда, подумал: «Господи, какая она красавица. Как я ее люблю».

— Что там, — тяжело дыша, сказала Мирьям, — со сватами нашими? Договорились вы о приданом? Так неудобно, что у меня схватки за столом начались, я, конечно, извинилась, но все равно…

— Договорились, конечно, — кивнул Хаим. «Тот дом, что они за Ривкой дают — рав Шмуэль сказал, что как раз после праздников его отделывать закончат, можно будет туда мебель перевозить, белье постельное, серебро…, А на Хануку пусть венчаются».

— Хорошо, — Мирьям все стояла, опираясь на стол. «Хаим… — она закусила губу, — оттуда, — женщина махнула рукой в сторону окна, — ничего не было?»

Он покачал головой и ответил: «Нет. Уже и не надо ждать, Мирьям».

Жена стукнула кулаком по столу, — сильно, — и рав Горовиц вздрогнул. «Это, — четко, раздельно сказала Мирьям, — мой сын, Хаим. Я буду его ждать столько, сколько надо. Хоть, — она прервалась и застонала, прижавшись щекой к столу, — всю жизнь».

— Конечно, конечно, милая, — торопливо сказал муж. «Ты только не волнуйся, пожалуйста, ты же рожаешь».