– Квартир мы тоже не станем ходить высматривать, потому что это напрасная трата сил и времени, а вы и без того, кажется, устали.

– Это правда.

– Ну, вот, видите ли. Мы сейчас зайдем в такую контору, где нам за небольшую плату доставят все сведения о свободных квартирах в той местности, где вы хотите.

– Я хочу здесь, вот в этом квартале.

– Непременно здесь?

– Да, непременно здесь или вблизи отсюда, потому что здесь живет хирург, который будет делать операцию моему мужу.

– Разве это уж решено?

– Да, решено; вчера у нас уже были три известные оператора.

– И что же: они находят операцию возможной?

Александра Ивановна пожала плечами, вздохнув тихо, проговорила, что она не знает, что и думать об их ответах: один говорит «нельзя», другой утверждает, что «можно», а третий сомнительно трясет головой.

– Но Иван Демьянович, – добавила она, – разумеется, склоняется на сторону того, который обещает ему вынуть пулю, – и вот потому-то мы и хотим поселиться поближе к тому доктору.

– И прекрасно: я тоже живу здесь по соседству, и хоть небольшая вам будет во мне помощь, а все-таки могу пригодиться.

– Еще бы, и очень даже.

В это время они вошли в контору, получили несколько адресов и через полчаса наняли небольшую, но очень уютную квартиру, по средствам, какими располагала Синтянина.

– Теперь вы, конечно, не откажетесь проводить меня до дому и посетите моего старика?

– Непременно, непременно, и с большим удовольствием, – отвечал Подозеров. – Я Ивану Демьяновичу очень признателен.

– Mersi; он тоже очень будет рад вас видеть: он даже вчера о вас вспоминал. Ему хотелось взглянуть на Петербург, а главное, что ему хотелось достать себе хороший образ Христа, и он все говорил, что вот вы бы, как любитель искусства, могли б ему помочь в этом. Но что же вы сами: что вы и как вы?

Подозеров сдержал вздох и, закусив слегка нижнюю губу, отвечал, что ничего; что он чувствует себя как должно и как можно чувствовать себя на его месте.

– Я думаю, смерть Лары вас ужасно поразила? Я долго не решалась послать Кате депеши; но это было совершенно необходимо вызвать ее к арестованному мужу.

– Да; скажите на милость, что это за дело у Филетера Ивановича?

– Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил, болтал свои любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на жилах другой, и наконец попал в возмутители. Но теперь, говорят, дело уже не совсем для него несчастливо и верно скоро окончится. Но что же вы, что с вами? вы уклоняетесь от ответа.

– Мне хорошо.

– Счастливый человек и редкий: вам всегда хорошо.

– Да, почти всегда: я занят, работаю, ем в поте лица хлеб мой, а работа – превосходный врач.

– От чего, от какой болезни?

– От всех душевных болезней.

– Значит, они еще не прошли?

– Что ж дивного: я человек, и на мне тоже тяготеют тяжести жизни.

– Теперь вы снова свободны, – проговорила, не подумав, Синтянина.

– Я всегда был свободен, – поспешно ответил Подозеров, и тотчас добавил:

– Если я искал развода, то делал это для спокойствия Лары, но отнюдь не для себя.

Синтянина на него посмотрела и сказала:

– Я так и думала.

– Конечно-с, на что же мне это было? я не веду моей родословной ни от каких славных гусей: я не граф и не князь, чтобы быть шокированным поведением жены.

– Вы Испанский Дворянин.

– Не знаю, но знаю, что меня замарать никто не может, если я сам себя не мараю. Притом же, если для чьего-нибудь счастия нужно, чтобы мы отступились от этого человека, то неужто тут еще есть над чем раздумывать? Я не могу быть спокоен, если я знаю, что кого-нибудь стесняю собою, и удалился от жены, желая покоя своей совести.

– А теперь вы покойны?

– Конечно, мне уже более нечего терять.

Генеральша задумалась и потом проговорила:

– Зачем же все только… терять? Жизни должно быть еще много впереди, и вы можете что-нибудь «найти» и не потерять.

– Перестанем об этом.

– И впрямь я не знаю, о чем говорю, – и с этими словами она вошла в свой нумер, где был ее больной муж.

Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел в одном кресле, меж тем как закутанные байковым одеялом ноги его лежали на другом. Пред ним несколько в стороне, на плетеном стуле, стояла в золоченой раме картина вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.

Увидав Подозерова, Иван Демьянович очень обрадовался и хотя протянул ему руку молча, но сжал ее с нескрываемым удовольствием.

– Садитесь, – произнес он в ответ на приветствие гостя и на его вопрос о здоровье, – Мать, дай нам чаю, – обратился он к жене и сейчас же добавил, – рад-с, весьма рад-с, что вы пришли. Хотел посылать, да послов не нашел. А видеть вас рад, может скоро умру, надо с друзьями проститься. Впрочем, у меня-с друзей нет… кроме ее, – добавил генерал, кивнув по направлению, куда вышла жена.

Подозеров промолчал.

– Грустно-с, – заговорил генерал, стараясь говорить так тихо, чтобы не слыхала жена, – грустно-с, достопочтенный мой, умирать обманутым людьми, еще грустнее жить обманутым самим собою.

– Что это у вас за мысли?

– Подвожу итог-с и рассуждаю об остатке: в остатке нуль и отпускаться будет нечем у сатаны. Одни вот-с Его заслуги, вот-с вся и надежда, – заключил он, вздохнув и показав глазами на венчанную тернием голову.

– У вас превосходный заступник, – молвил в тон ему Подозеров.

– Да-с, слава богу, слава ему, – отвечал генерал и, не сводя глаз с картины и переменив тон, продолжал, – вы знаете, я наконец решился сделать себе операцию: хочу, чтобы вынули эту проклятую пулю.

– Разве она стала вас очень беспокоить?

– Да, ужасно беспокоит, – и генерал весело прошептал: – Это-с ведь бесовская пуля. Да-с, я ведь происхожу из кантонистов; я был простой солдат, простой и добрый солдат-товарищ; мать свою почитал, а как эта проклятая пуля в меня попала, я пошел в чины, сделался генералом и всю жизнь мою не вспомнил бога. Да-с, но он меня вспомнил: я чувствую – он скоро придет… Я снова знаю, как он приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят, я видел его и еще, когда кантонистом в казармах рыдал я раз ночью о своей крестьянке-матери. Он тоже был благ; но с тех пор, как я… стал всех мучить… Вот я купил… вчера эту… картину, – громче говорил он, услыхав шаги возвращающейся жены, – говорят, будто это работы Гверчино… не самого Гверчино, может быть его школы…

– Голова писана со смыслом.

– Да, я читал, что Гверчино писал вдохновенно. Как вы находите?

– Сильная кисть и освещение сверху… да это как будто манера Гверчино… умно и тепло.

– Нет, выражение?

– И выражение мне нравится.

– А все не то, а все не то, что я знал в детстве…

И Синтянкн сбросил с ног одеяло и тихо вышел за перегородку, унося с собою картину.

– У него часто такие минуты? – спросил шепотом генеральшу Подозеров.

– С давних пор почти постоянно погружен в размышление о боге и о смерти, – отвечала та едва слышно.

Из-за перегородки послышался вздох и слова: «помилуй, помилуй!». Синтянина молча стояла посреди комнаты.

– Зачем вы не взяли сюда Веру? – прошептал Подозеров.

– Веру?

– Да; она бы очень много хорошего вносила собою в его душу.

– Вера…

И генеральша, заметив тихо входившего мужа, не договорила, но Иван Демьянович, слышавший имя Веры, тихо молвил:

– Моя Вера умерла.

– Вера умерла!

– Да, умерла. Разве Alexandrine вам не рассказала, как это случилось?

– Нет.

– Вера моя простудилась, искав ее (он указал на жену) и найдя этот стилет, которым Горданов убил Бодростина.

– Вы уверены, что это сделал Горданов?

– Уверен, и все уверены. Более-с: я это знаю, и вы мне можете верить: пред смертью люди не лгут. Горданов убил, да-с; а потом Горданова убили.

– Да, я читал, что он умер в остроге.

– Он отравлен, и отравил его Ропшин.

– Ропшин! Зачем это Ропшину было?