— Дабы медведи монахов не задрали, надобно их угомонить, — в очередной раз изрекал он, и все наперебой прославляли его заботу о духовных людях.

Особенно усердствовали в этом Шуйские и прихлебатели из их клана — князья Шкурлатовы, Пронские, Головины, но громче всех, пожалуй, — оставшийся пока в живых брат князя Кубенского и Алексей Басманов. Прихватив с собой родного брата Юрия Васильевича вместе с двоюродным Владимиром Андреевичем, Иоанн отбывал то во Владимир, то в Можайск, то в Волок. А были еще Ржев, Тверь, Псков, да мало ли. И везде пиры, везде веселье, охоты, после чего кормленщики, сидевшие в этих городах, собирали не двойную, а тройную дань, якобы «на государевы забавы» — дескать, прокормить такую ораву гостей дорого стоит. Затраты на великокняжеский двор и впрямь были велики, но дани все равно гораздо больше — себя, любимых, кормленщики не забывали.

Наконец, Иоанну надоело и это. Но тут он вспомнил, что читал в одном из монастырей сказ, описывающий, как его дед, Иоанн III Васильевич, торжественно венчал на царство своего внука — двоюродного брата юного Иоанна Димитрия Ивановича, и ему стало обидно. Привыкший к тому, что он везде и во всем должен быть первым, усиленно наверстывая все то, что ему довелось испытать в детстве, Иоанн и тут немедленно оскорбился. Да, пускай, Димитрий ни дня не правил, но зато как все было красиво. Исправить, казалось, ничего нельзя — поздно. Ну, как это — он уже почти четырнадцать лет числится в великих князьях, а только теперь митрополит станет его возводить в этот сан. Иному это препятствие показалось бы вовсе непреодолимым, но не Иоанну.

«Я так хочу!» — твердил он сам себе, ломая голову в поисках выхода. В вину ему можно поставить беспричинную злобу, доходившую до кровожадного садизма, ничем не оправданную трусость, маниакальную подозрительность, равнодушие к людям, которых он считал не чем иным, как пылью и прахом у своих ног, и многое другое, но только не недостаток ума. Если бы еще столь умная голова досталась не такому дураку — было бы совсем хорошо, но что уж теперь.

Словом, Иоанн нашел выход, вовремя припомнив, в какой сан возводил его дед своего внука. «А я-то покамест великий князь, — рассуждал он. — Стало быть, мне в цари особый обряд нужон».

И теперь Палецкому вовсе нельзя было покидать Москвы. О том, что он выехал в свои вотчины, отказавшись присутствовать на торжественном венчании на царство, государя бы известили спустя день или два, от силы — через неделю, и никакие ссылки на внезапное недомогание и тяжкую болезнь не помогли бы. Грянула бы опала, и прости-прощай все грандиозные замыслы.

Церемония и впрямь впечатляла. Прямо посреди Успенского собора в срочном порядке воздвигли помост с двенадцатью ступенями, на который водрузили два кресла, обитые златотканой паволокой. На них уселись сам Иоанн и митрополит Макарий, который чуть позже и возложил на великого князя крест, бармы и венец. Затем, после прослушанной литургии, Иоанн двинулся к себе во дворец. На выходе из храма родной брат Юрий осыпал его золотыми монетами, щедро черпая их из здоровой миски, которую держал дядя Иоанна — Михайло Глинский.

Правда, торжественные минуты чуть подпортил простой люд, кинувшийся подбирать монеты, в клочья раздирая камку и бархат, которыми был устелен царский путь во дворец. Если бы нетерпеливый новоявленный царь выказал чуть больше сдержанности и порылся в рукописях, чтобы узнать, как вершилось венчание ну, скажем, при дворе константинопольского императора, то в его руках непременно появился бы скипетр, а к торжественному обряду добавилось миропомазание и причащение, но ни терпение, ни усидчивость не входили в скудное число добродетелей Иоанна IV.

К тому же ему было некогда. Забавляться с девками он устал, хотя доброхоты поставляли их по первому требованию, причем всякий раз исходя из особого пожелания, то есть разных — светлых и темных, татарочек и черемисок, литвинок и черкешенок, тонких и толстых, опытных и совсем робких.

Теперь не то. Да и митрополит как-то раз робко заметил, что не по чину царю Руси заниматься блудодейством. К тому же был еще и тайный завет его отца Василия Иоанновича выбирать невесту непременно из дома Кошкиных-Захарьиных, где в подходящем для женитьбы возрасте была всего одна-единственная дочь умершего окольничего Романа Юрьева-Захарьина [127]по имени Анастасия.

Правда, Иоанн и тут ухитрился не ударить в грязь лицом. Живо разогнав всю Думу на поиски невесты, он некоторое время якобы выбирал, чтобы родичи будущей жены не больно-то о себе возомнили, после чего, меньше чем через месяц, торжественно повел под венец в храм Богоматери выбранную им юную Анастасию Романовну Юрьеву-Захарьину. Невеста и впрямь была красива, а целомудренный румянец смущения, ярко пылавший на ее щеках во время венчания, придавали этой красоте нечто неземное, можно сказать — ангельское.

Вот тогда-то князь Палецкий и решил уехать, логично рассудив, что в ближайшее время Иоанну будет ни до кого — медовый месяц может затянуться и на два, и на три. Не зря же на Руси молодых супругов величают моложанами [128]целый год. Однако, на всякий случай, Дмитрий Федорович решил поторопиться — и как в воду глядел.

Анастасия наскучила царю довольно-таки быстро. Для любовных утех он предпочитал девиц опытных, уже знающих, что почем, а невинность нравилась ему только при условии, если брать девку силком, раздирая в клочья сарафан и рубаху и нещадно насилуя. Тогда да, это по душе, особенно если она при этом не покорствует, но противится, пытаясь вырваться из рук пылкого сластолюбца.

Однако невесту, да и жену тоже, насиловать не станешь, тем более сопротивления от Анастасии, равно, как, впрочем, и участия в этом приятном процессе, ожидать не приходилось. Казалось бы, должна понимать, что к чему, ведь не 14–15 лет — сверстница годами, даже на два месяца старше, ан нет. Воспитанная без рано умершего отца, в тиши и уединении смиренного и печального дома своей вдовы-матери, она оставалась еще не разбуженной ни для любви, ни для плотских утех, а ночью в постели вела себя точно так же, как и днем — смущенно и робко, оставаясь послушной, но безучастной.

Даже если в чем-то она и помогала мужу, то делала это боязливо, словно терзаемая страхом — а вдруг что не так. Потому и помощь у нее выходила даже не половинчатой, а и того меньше. Осторожно гладя его тело руками, она в любую секунду была готова отдернуть их, если только на лице супруга появится хоть тень недовольства. Что же до поцелуев, то тут она и вовсе не понимала, как надо себя вести, и с каждым днем с тоской замечала, как новоиспеченный суженый все больше и больше начинает от нее отдаляться.

Нет, поначалу Иоанн — чего за ним ранее никогда не водилось — пытался потакать ей, обходясь бережно, как с новой интересной и дорогой игрушкой. Ради нее он даже согласился на время оставить бесконечные пиры и зимой отправиться пешком в Троицкую Сергиеву лавру, чтобы провести там всю первую неделю Великого поста, усердно молясь каждый день над гробом великого русского святого. К тому же ему было интересно, потому что в такой забаве он ранее участия не принимал.

Однако молитвы ему быстро надоели, равно как и жена, от которой, как он с досадой понял, толку добиться все равно не получится. Отделаться от нее оказалось легче легкого — достаточно было сдвинуть брови и сурово заявить, что дела государевы требуют его отлучки, и… круговерть утех вновь завертелась с новой силой, не останавливаясь ни днем ни ночью.

Приунывшие было после царской свадьбы доброхоты радостно привозили под покровом ночи очередную холопку. Едва только довольный юный государь выходил из «утешной» опочивальни, как прозвали эту светлицу, особо доверенные слуги бесцеремонно выволакивали девку из дворца и препровождали обратно где взяли.

В Думу он заходил крайне редко. Дела державы не задевали его ума, ибо были малопонятны, а вникать в них, чтобы уразуметь суть решаемого, ему было скучно. Меж тем удобный момент для задуманного князем Палецким все никак не приходил. Пытаться осуществить замену в самой Москве, в насыщенном слугами тереме, пускай даже ночью, не представлялось ему возможным, да так оно и было на самом деле. И если в опочивальню к царю он еще смог бы пройти без шума, пользуясь тем, что караульные, разинув рот, смотрели бы, как мимо них шествует сам государь, то куда потом девать труп настоящего царя?