Под всеми этими предметами разложена одежда на койке. Белая блузка рядом с белой футболкой с расправленными рукавами. Двое джинсов. Две пары носков. Как будто двое спали рядом и попросту испарились, ничего не оставив, кроме пустой одежды.

Вокруг одежды цветы: сирень из гусиных перьев, розы из книжных страниц, перекати-поле из проволоки и кусков изоляционного материала. Частицы слюды засверкали, когда мистер Итигаитук направил луч фонарика на…

Гробницу — так можно сказать, по мнению Майлса.

Нечто вроде мемориала на обочине проезжей дороги с крестами, искусственными пластмассовыми букетами, мягкими игрушками, надписями от руки, отмечающего место чьей-нибудь гибели в автомобильной аварии.

Над пустой одеждой выложена арка из крупных плоских камней, на каждом выбита руна.

Руны: старая игра, древний алфавит, который они выдумали в двенадцатилетнем возрасте, выдавая за древний язык «буквы», представляющие собой нечто среднее между финикийскими и толкиеновскими.

Он вполне может их прочитать. Еще помнит.

Р-е-й-ч-е-л, говорят они. Х-е-й-д-е-н.

А пониже, помельче:

e-a-d-e-m m-u-t-a r-e-s-u-r-g-o [50]

Кажется, это нечто вроде могилы.

Все трое стояли молча, все понимали смысл выставленной декорации, все знали, что перед ними мемориал, гробница. Должно быть, в дверь дунул ветер, ибо мобили легонько завертелись, отбрасывая на стену медленно движущиеся тени в свете фонарика мистера Итигаитука. Вертушки нерешительно затрещали.

— Как я понимаю, это одежда Рейчел, — хрипло сказала наконец Лидия, а Майлс пожал плечами.

— Не уверен, — сказал он.

— Что это? — сказала Лидия. — Сообщение?

Майлс затряс головой. Думал только о непонятных конструкциях из камней и веток, которые Хейден сооружал на заднем дворе их старого дома после смерти отца. Вспоминал потрепанный экземпляр «Франкенштейна», полученный по почте незадолго до его поездки в Северную Дакоту, подчеркнутый абзац в последней главе.

— По-моему, это значит, что они мертвы, — сказал Майлс и умолк.

Действительно? Или ему только этого хочется?

Лидия слегка содрогнулась, но лицо оставалось спокойным. Он не понял, что она чувствует. Ярость? Отчаяние? Горе? Или просто вариант объявшей его тупой, пустой, бессловесной пустоты, и он вспомнил письмо, которое прислал ему Хейден: «Помнишь Великую башню Каллупиллуки? Возможно, она станет моим последним приютом, Майлс. Может быть, больше ты обо мне никогда не услышишь».

— Он для меня все это оставил, — тихо сказал Майлс. — По-моему, думал, что я пойму смысл.

Зная Хейдена, Майлс догадывался, что каждый предмет в помещении заключает в себе сообщение, каждая скульптура и диорама излагают рассказ. Зная Хейдена, можно сказать, что каждый предмет должен быть исследован с таким же вниманием, с каким археолог рассматривает давно утраченные свитки.

И — Майлс предположил, что понимает суть. По крайней мере, может интерпретировать, как гадалка читает рассказ по случайным линиям на ладони или по палочкам «И Цзин»; [51]как мистики повсюду видят тайные связи, переводя буквы в цифры и цифры в буквы — магические числа гнездятся в стихах Библии, магические формулы проявляются в бесконечных цепочках цифр, составляющих число пи.

Солжет ли он, если скажет, что в этом хаосе диорам, статуэток и мобилей содержится рассказ? Будет ли это обманом? Будет ли он чем-нибудь отличаться от психотерапевта, который сплетает нечто осмысленное из снов, пейзажей, предметов, случайных сверхъестественных событий?

— Это записка перед самоубийством, — очень мягко сказал Майлс, указывая на кучку камней с вырезанными из бумаги фигурками, бросающимися вниз с вершины. — Это Великая башня Каллупиллуки. История… которую мы придумали в детстве. Маяк на самом краю света, куда идут бессмертные, готовые покинуть эту жизнь. Уплывают в небо с берега за маяком.

Он внимательно смотрел на предметы, оставленные ему Хейденом, будто каждый из них — иероглиф, будто каждый из них — стоп — кадр, как в древних циклах фресок.

Да, можно сказать, что это рассказ.

По версии Майлса, они прибыли сюда осенью.

Хейден и Рейчел. Влюбленные друг в друга, как на фотографии, которую показала ему Лидия. Собирались укрыться здесь на короткое время, пока Хейден вновь все не наладит.

Не планировали оставаться надолго, но зима пришла раньше, чем ожидалось, они даже не поняли, что очутились в ловушке. И Рейчел — вот этот мобиль с обвисшими перьями и кусочками цветного стекла — заболела. Ходила смотреть северное сияние. Романтичная, непрактичная девушка увлекалась любительской фотографией — вот здесь в диораме кассеты с пленкой, возможно, удастся проявить, возможно, там кадры, снятые в последние дни…

Но она не знала. Не понимала, что в этом краю даже несколько минут под действием стихии ужасно опасны. Вот она в постели, в горячке, под обрезками ногтей…

К тому времени заканчивались запасы продуктов, Хейден не знал, долго ли еще продержится генератор. Поэтому смастерил санки для Рейчел, закутал ее в одеяла, в куртки и меха и отправился. Решил идти на юг острова. Это была их единственная надежда.

— Нет, — сказал мистер Итигаитук, цинично покачав головой. — Смешно. Никогда не дошли бы. Это невозможно.

— Он знал, — сказал Майлс. — Вот что означают те камни. Понимал, что дело безнадежное, и все-таки хотел попробовать.

Майлс взглянул на стоявшую рядом Лидию, которая бесстрастно слушала его рассказ. Его интерпретацию.

— Нет, — сказала она. — Смысла нет. Не может быть, чтобы они давно умерли. Не может… Мы оба получили письма… недавно…

Письма он мог кому-то оставить. «Пожалуйста, отошлите, если не вернусь через год. Вот сотня, две сотни долларов за труды и расходы».

— Возможно, ты права, — сказал Майлс. — Возможно, они живут где-нибудь.

Но Лидия погрузилась в собственные мысли. Не убедилась, но…

Даже так.

Может, не так, но разве не приятно верить?

Каким было бы облегчением, думал Майлс, каким утешением было бы думать, что они подошли к концу истории. Разве не подарок сделал им Хейден этой декорацией? Разве это не доброта в его понимании?

Тебе подарок, Майлс. Тебе, Лидия, тоже. Вы, наконец, пришли на край света, ваше путешествие завершилось. Для вас все кончено, если вы того желаете.

Если только согласитесь.

24

Райан прожил в Эквадоре уже почти год и начал привыкать к мысли, что, возможно, больше никогда не увидит Джея.

Ко многому привыкал.

Он жил в Кито, в Старом городе — Centro Histórico, [52]— в маленькой квартирке на калле Эспехо — довольно оживленном пешеходном бульваре, — и привык к звукам города, который просыпается рано. Прямо под его окном стойка с газетами и журналами, так что ему не нужен будильник. Перед рассветом слышен металлический дребезг, когда сеньор Гамбоа Пулидо расставляет стенды, раскладывает газеты; вскоре в полусознание начинают просачиваться голоса. Довольно долго испанские фразы звучали просто бурлящей музыкой, но и это стало меняться. Скорее, чем ожидалось, слоги стали сгущаться в слова, и он даже не понял, как начал думать по-испански.

Конечно, возможности еще ограничены. В нем еще можно узнать американца, но он может сходить на рынок или пройти по улице, уловить болтовню диджеев по радио, понять новости по телевизору, интриги и диалоги мыльных опер, может обменяться дружескими замечаниями в кафе и в интернет-кафе, слышать, когда окружающие заводят о нем речь, с любопытством наблюдая, как он склоняется над клавиатурой, удивляясь, как быстро набирает тексты одной рукой.