Дэвид Фремден взял ее за локоть.

— Молодец, — сказал он.

И вот самолет на бетонной дорожке в Нью-Йорке. Они сидели в креслах, ожидая, когда погаснет табличка «Пристегнуть ремни», хотя некоторые пассажиры вокруг уже нетерпеливо ерзали. Сама Люси еще старалась обрести равновесие после ощущений, испытанных при посадке, — скрежета выпущенных шасси, неожиданного вибрирующего удара о посадочную полосу, ушей, заложенных злобно сгустившимся воздухом. Она постаралась сурово на себя прикрикнуть: «Какая ты идиотка, Люси. Паршивая белая деревенщина, чего боишься? Чего ты боишься?»

Но истина в том, что ноги дергаются, одна мышца непроизвольно сокращается, в голове слышится другой голос, слабенький, дрожащий, грустный:

Я не хочу это делать. По-моему, совершаю ошибку.

На нее как бы налетели бабочки, сотни бабочек, каждая из свинца. Вскоре покрыли ее целиком.

Мягко низко звякнул колокольчик, пассажиры вздохнули и начали подниматься, выливаясь в проходы, доставая сверху багаж, приближаясь к впереди стоящим, не беспорядочно — почти как стайки рыб или перелетных птиц, — и она посмотрела на Дэвида Фремдена, который встал, чтобы влиться в шеренгу.

— Брук, — сказал он, дотянулся, взял ее за руку, крепко стиснул. — Давай, милая, — шепнул он. — Теперь не подведи меня.

Легко встать на ноги, легко шаркать по узкому проходу следом за Дэвидом — отцом…

Он протянул ей ранец с милой дразнящей улыбкой, которая так сильно напоминает о Джордже Орсоне. Эта усмешка производила сильное впечатление, когда она была ученицей, а он учителем истории, когда он сказал, что считает ее sui generis. «Такие, как ты и я, мы сами себя сотворяем», — сказал он, хотя она в то время никак не могла знать, что он говорит буквально.

Она скучает по Джорджу Орсону.

Впрочем, сделала вдох, влилась в топчущуюся толпу пассажиров. Легко. Довольно легко наклонить голову и топать мимо тесных рядов кресел. Довольно легко пройти мимо стюардессы, которая стоит у выхода, кивая, как священник — мир вам, мир вам, — направляя их в гофрированную трубу, ведущую в терминал.

— Кажется, ты на взводе, — сказал Дэвид. — Как себя чувствуешь?

— Отлично, — сказала Люси.

— Может, кофе выпьем? — сказал он. — Или содовой. Перекусим?

— Нет, спасибо, — сказала Люси.

Свернули в путаный проход, тянувшийся мимо разнообразных шлагбаумов, входов и выходов, стоек и подиумов, окруженных кучками прикрепленных к полу кресел; мимо отсеков, заполненных ожидающими; и, насколько можно было быть уверенной, никто на них не смотрел, никто не оглядывался, не гадал, кто это — отец с дочерью, или любовники, или учитель с ученицей. Кто бы ни были. В Помпее, штат Огайо, они возбудили бы любопытство, а тут их едва замечают.

Люси поглазела на трех женщин в парандже, на синие безликие монашеские фигуры, которые дружелюбно болтали на своем родном языке; на пронесшегося мимо высокого лысеющего мужчину, который весело ругался в сотовый телефон; на старушку в инвалидной коляске в меховой шубе до пят, которую катил чернокожий мужчина в сером комбинезоне…

Чувствовала тяжесть ранца. «Холодный дом», толковый словарь Вебстера, «Марджори Морнингстар», вкупе вмещающие тысяч пятьдесят долларов.

Поправила на плече лямку, одернула ненавистную рубашку с бабочками, которая задралась, обнажив живот. Понимала, как невзлюбила бы раньше Брук Фремден. Если бы Брук Фремден прошлась по коридорам помпейской средней школы в жеманном наряде продавщицы универмага, с веселым детским ранцем, Люси передернулась бы с отвращением.

Но когда Дэвид Фремден оглянулся на нее через плечо, взгляд его был сдержанным, отеческим, рассеянным. Она просто девушка, девочка. Так и выглядит, ее вид не имеет для него значения, пока она шагает с ним в ногу.

Он не скучает по Люси, подумала она.

— Ты раньше это делал, — сказала она. — Я не первая.

Это было вечером перед отъездом. Они еще были в доме над мотелем «Маяк», сидели бок о бок на диване в комнате с телевизором, уложив вещи, и все кругом свидетельствовало, что дом поспешно покидают.

Книги были напичканы деньгами, можно было лечь спать, но вместо этого они сидели, слушая вступительный монолог к какому-то позднему ток-шоу; его лицо, лицо Дэвида, было абсолютно пустым, как плоские лица участников телепрограммы, и она наконец повторила.

— Ты уже был другими людьми, — сказала она, и он наконец отвернулся от телевизора, опасливо посмотрев на нее.

— Это сложный вопрос, — сказал он.

— Не считаешь, что было бы справедливо говорить со мной откровенно? — сказала она. — Если мы…

…вместе?

Она задумалась.

Может, лучше не говорить ничего. С ума можно сойти — сколько времени провела она в душной заплесневелой телевизионной комнате, бесчисленные часы просидела одна, в компании старых видео. «Ребекка», и «Миссис Минивер», и «Двойная расплата», и «Моя зеленая долина», и «Моя прекрасная леди», и «Милдред Пирс». Потягивала диетическую содовую, смотрела на убогий японский садик, ожидая возможности снова сесть в «мазерати», уехать в какое-то чудесное место.

Он побывал «разными людьми». Хоть в этом признался.

Поэтому, пожалуй, логично предположить, что бывали и другие девушки, другие Люси сидели на этом диване, смотрели те же старые фильмы, слушали ту же самую тишину, в которой мотель «Маяк» мрачно высится над пыльным ложем опустевшего озера.

— Я просто знать хочу, — сказала она. — Хочу знать про других. Сколько их было… в твоей жизни? Во всех твоих жизнях?

И он поднял глаза. Оторвался от экрана и взглянул на нее с изменившимся лицом.

— Других никогда не было, — сказал он. — Вот чего ты не понимаешь. Я искал, очень долго искал. Но такой, как ты, никогда не было.

Так.

Нет, она не поверила, хотя, возможно, ему самому удалось убедить себя в этом. Возможно, он искренне думает, что не имеет значения, кто она — Люси, Брук, девушка под любым другим именем. Возможно, по его представлению, внутри останется та же, кем бы ни была, как бы ни называлась.

Но это неправда.

Становится все яснее, что Люси Латтимор исчезла с лица земли. От нее уже почти ничего не осталось — несколько никому не нужных документов, свидетельство о рождении, карточка социального страхования в ящике материнского комода в старом доме, выписка из школьной зачетно-экзаменационной ведомости, сохранившаяся в устаревшем компьютере, воспоминания сестры Патрисии, общие, уже потускневшие впечатления одноклассников и учителей.

Истина в том, что она покончила с собой много месяцев назад. И теперь превратилась почти в ничто: в безымянную физическую форму, которую можно менять, и менять, и менять, пока не останутся одни молекулы.

«Звездное вещество, — сказал однажды Джордж Орсон на уроке истории. — Водород, углерод, первичные частицы, которые существуют с самого начала времен, — вот из чего вы сделаны», — сказал он им.

Будто от этого легче.

Сначала они летят в Брюссель. Семь часов двадцать пять минут в «Боинге-767», оттуда еще шесть часов сорок пять минут до Абиджана. Самый трудный отрезок уже позади, сказал Дэвид Фремден. Таможенными процедурами в Бельгии и Кот-д’Ивуаре можно пренебречь.

«Теперь действительно можно расслабиться и подумать о будущем».

Четыре миллиона триста тысяч долларов.

— Не хочу надолго задерживаться в Африке, — сказал он. — Только улажу вопрос с деньгами, и сразу отправимся куда пожелаем.

«Я никогда не был в Риме, — сказал он. — Хорошо бы провести какое-то время в Италии. Неаполь, Тоскана, Флоренция. По-моему, ты получишь новые замечательные впечатления, обогатишь свой опыт. По-моему, Италия нас вдохновит. Как Генри Джеймса, — сказал он. — Как Э. М. Форстера. Как Люси Ханичерч», — сказал он и фыркнул, словно это была легкомысленная шутка, которую она оценит.