— Мне даже не пришло в голову спросить. Это было эгоистично с моей стороны. Прошу вас, простите меня, друг мой. Вы ведь позволите мне называть вас другом, несмотря на то, что мы так мало знакомы?

— Для меня честь быть вашим другом, Оскар, — ответил Конан Дойл, и по тому, как он это сказал, я почувствовал, что доктор растроган.

Когда я узнал Артура лучше, я заметил, что всякий раз, когда он говорил о чем-то личном или о вещах, которые его глубоко трогали, эдинбургский акцент, в обычных ситуациях почти незаметный, становился очень сильным.

— В определенном смысле любовь — это прекрасно, — сказал Оскар, — но для меня дружба значит гораздо больше. В мире нет более благородного и неповторимого чувства, чем истинная дружба. Мы станем с вами настоящими друзьями, Артур?

— Надеюсь, — ответил Дойл и, как будто для того, чтобы закрепить дружественный пакт, повернулся к Оскару и энергично пожал ему руку.

Если Оскар и поморщился — что меня не удивило бы, поскольку у Дойла были очень сильные руки, — то он сделал это незаметно. Они радостно улыбнулись друг другу, повернулись ко мне, и мы дружно рассмеялись. Напряжение исчезло.

— «…и гоню тень горестную прочь; чтоб мне помочь, гремит веселым эхом водопад…» — начал я, но прервался и смущенно попытался объяснить, что это значит. — Мой прадед…

— Я знаю, — сказал Конан Дойл. — Мы учили эту поэму в школе.

— В Австрии? — вскричал Оскар.

— Нет, Оскар! В Стонихерсте. Это мое любимое английское стихотворение, в нем одни из самых красивых строк в нашем языке:

— Если бы мне довелось прожить еще одну жизнь, — сказал Оскар, — я бы хотел быть цветком — у них нет души, зато какие они красивые.

— И каким цветком вы бы хотели быть, Оскар? — спросил я.

— О, Роберт, за мои грехи я бы родился красной геранью!

Когда мы снова рассмеялись, Дойл выглянул в окно и увидел вдалеке ступеньки вокзала Ватерлоо.

— Оскар, могу я вас кое о чем спросить? — вдруг став серьезным, проговорил он.

— Спрашивайте, о чем пожелаете.

— И про дом номер двадцать три по Каули-стрит?

— Про все, что пожелаете. — Оскар уже снова успокоился.

— Кому принадлежит дом?

— Тот, что на Каули-стрит? Понятия не имею, — небрежно ответил Оскар.

— Но вы снимали там комнаты?

Конан Дойл начал задавать вопросы мягко, так доброжелательный семейный доктор расспрашивает пациента о симптомах болезни, однако постепенно его спокойный, отеческий тон стал менее добродушным и больше похожим на перекрестный допрос в зале суда.

— Да, время от времени я снимал там комнаты, но не слишком часто, — ответил Оскар.

— Однако вам неизвестно, кто является владельцем дома?

— Ни в малейшей степени. Мне предложили комнаты в нем О’Доннован и Браун, чья контора находится на Ладгейт-Серкус.

— Они выступают в роли агентов?

— Совершенно верно. Если снять дом целиком, это стоит четыре фунта в месяц, кажется, так, гинея за неделю и четыре шиллинга per diem, [19]с полным обслуживанием. Вы подумываете о том, чтобы открыть практику в Лондоне, доктор?

Конан Дойл не отреагировал на шутку Оскара.

— С полным обслуживанием? — нахмурившись, переспросил он.

— Да, — сказал Оскар. — В доме, как правило, всегда есть добрая душа, вроде миссис О’Киф, которая следит за удобствами постояльцев.

— Я не понимаю, Оскар. У вас большой дом с кучей комнат на Тайт-стрит. Зачем вам еще один в Вестминстере, особенно за четыре шиллинга в день?

— Помещения на Каули-стрит можно снимать на половину дня, Артур. О’Доннован и Браун изо всех сил стараются идти навстречу своим клиентам. Если я не ошибаюсь, один доктор за полкроны арендует дом утром по понедельникам. Я его ни разу не видел, но мне говорили, что, как правило, его посещают молодые женщины. И, насколько я понимаю, репутация у него не так чтоб очень блестящая.

— Оскар, вы не ответили на мой вопрос, — не унимался Конан Дойл.

— Тут нет никаких тайн, Артур, — проговорил Оскар без обиды. — Время от времени, когда у меня появляются ученики, которым я даю уроки, или мне нужно место, чтобы писать мои произведения, на пару дней я снимаю комнату на Каули-стрит. Все очень просто. На Тайт-стрит у меня жена, дети и слуги — а еще докучливые знакомые и наглые торговцы, которые приходят в любое удобное для них время, вне зависимости от того, приглашали их или нет. Только в полном одиночестве, когда никто и ничто не мешает, можно спокойно работать. Я знаю, что докторам необходимо, чтобы в их приемных толпился народ; поэты же нуждаются в тишине. Поэзия, как учил нас предок Роберта, есть чувство, осознанное в безмятежном спокойствии. На Тайт-стрит безмятежное спокойствие невозможно.

Кэб остановился около вокзала, но Конан Дойл еще не покончил со своими вопросами.

— Комнаты на Каули-стрит обычно снимают писатели? — спросил он.

— Писатели и музыканты. И еще художники. На самом деле все, кто угодно. Однажды я встретил там священника, викария. Он писал серию проповедей на тему семи смертных грехов и скорби, если не ошибаюсь. Иногда в доме снимают комнаты члены Парламента. Они приходят туда поиграть в карты с художниками и их натурщиками.

— Вы познакомились с Билли Вудом на Каули-стрит?

— Да, — просто ответил Оскар.

— Он работал натурщиком у кого-то из художников?

— Да, — удивленно подтвердил Оскар. — Как вы догадались?

— Вы говорили, что он был красивым юношей.

— Билли обладал привлекательностью юности. А я искренний поклонник красоты. Каким был Вордсворт. Да и наш друг Роберт от нас ничем не отличается. Я не сомневаюсь, что вы, доктор, тоже ее цените. Поэзия — это спонтанный поток сильных чувств. Страстное почитание красоты есть всего лишь обостренное желание жить. Я знал Билли Вуда и любил его. Он обладал молодостью и красотой — и чудесным характером. Рядом с ним я радовался, что появился на этот свет.

— Вы говорили нам, что он был уличным мальчишкой.

— Совершенно верно, — подтвердил Оскар и посмотрел Дойлу в глаза. — Уличным мальчишкой, практически необразованным. Он едва умел читать и мог написать свое имя, но не более того. Однако Билли обладал врожденным умом, любознательностью и поразительной памятью. А также способностью концентрироваться, какой я до сих пор не встречал у подобных молодых людей. Он страстно хотел учиться, и я с радостью давал ему уроки.

— Вы его учили? — уточнил Конан Дойл.

— Я рассказывал ему о поэзии, водил в театры и всячески развивал его талант. Природа наделила Билли поразительным актерским даром. Попади он на сцену, он сумел бы многого добиться.

— И вы говорите, что вчера видели вашего юного друга Билли Вуда в гостиной на втором этаже дома по Каули-стрит, обнаженным и залитым кровью, с перерезанным от уха до уха горлом.

— Да, Артур. Но вы мне не верите.

— Оскар, я вам верю, — проговорил Конан Дойл. — Каждому вашему слову.

На вокзале Ватерлоо в это душное сентябрьское утро было жарко и многолюдно. Вокзальные часы остановились, и на платформах царил настоящий хаос.

Когда Артур Конан Дойл вышел из кэба, я протянул ему его чемоданчик, дорожную сумку, шляпную коробку и букет летних цветов, которые он купил для жены. Он стоял на тротуаре в окружении багажа, улыбался, прощаясь с нами, и олицетворял собой такую надежность и порядочность, что не поддаться его обаянию было просто невозможно. В своей жизни я знал много выдающихся людей — поэтов, первооткрывателей, военных и государственных деятелей, — но мало кто из них мог сравниться с Артуром Конан Дойлом, обладавшим исключительной прямотой и благородством.