— Задает, — ответил я. — Но не беспокойтесь, я веду себя осмотрительно.

— И совершенно напрасно, Роберт. Вы можете свободно рассказывать мисс Сазерленд все, в особенности если это поможет вам сорвать еще один поцелуй. Я рад слышать, что ей интересно. «Наше дело», как вы его называете, превратилось в единорога в углу гостиной: все о нем знают, но никто не говорит. — Оскар принялся похлопывать себя по карманам, словно что-то искал. — Сегодня я получил длинное письмо от Артура Конана Дойла — десять страниц, аккуратным эдинбургским почерком! — и ни одного слова об убийстве Билли Вуда. — Оскар нашел письмо и помахал им передо мной. — Артур подробно расспрашивает о моих «шпионах», но об убийстве молчит! Две недели назад у меня в доме он в собственных руках держал отсеченную голову юноши, сегодня же пишет мне, чтобы поведать о своих намерениях написать новую историю о Шерлоке Холмсе, и in extenso [76]сообщить, что погода в Саутси на удивление мягкая для этого времени года! Нет, Роберт, тут что-то не так.

Я рассмеялся.

— Вы хотите сказать, Оскар, что имеет место заговор молчания?

— Я не уверен, — ответил он. — Прочитайте письмо сами. — Он протянул его мне. — Больше всего там говорится о погоде — да, вы и сами увидите, — но Артур упоминает и вас, передает вам привет. И еще он надеется, что, если вы читали «Знак четырех», то обратили внимание на цитату из Ларошфуко. Очевидно, она целиком и полностью на вашей совести. Ну а я в ответе за Гёте, Томаса Карлейля и за пристрастие Холмса к кокаину.

Теперь пришел мой черед приподнимать бровь.

— Как вам прекрасно известно, я никогда не любил кокаин и нахожу упоминание об этом несколько странным, но у меня нет сомнений, что Артур хотел сделать мне комплимент. По сути своей, он добрый человек.

Я просмотрел письмо. Почерк Конана Дойла был на удивление разборчивым.

— Тут очень много о вашем отце, Оскар, — сказал я.

— Да, сэр Уильям Уайльд в свое время был известным врачом по ушным и глазным болезням, более того, настоящим первопроходцем. Похоже, Артур хочет ему подражать. Он собирается специализироваться на офтальмологии. Некоторые люди готовы на все, чтобы выбраться из Саутси.

Пока Оскар говорил, я добрался до той части письма, где упоминались «Знак четырех» и пристрастие Шерлока Холмса к кокаину.

— Я не нашел места, где написано, что именно вы предложили сделать Холмса наркоманом, Оскар, — сказал я.

— Уверяю вас, Артур никогда не говорит прямо о моей любви к кокаину.

— Тут вообще ничего об этом нет, Оскар. Он пишет не о вас. Речь идет о Холмсе. Артур делится с вами своей озабоченностью тем, что обычный читатель станет плохо относиться к Холмсу из-за того, что великий детектив употребляет наркотики.

— Прочитайте следующий абзац.

— «И чтобы этого избежать, я заставил доктора Ватсона выразить ему порицание».

— И что же Ватсон говорит о Холмсе? Читайте, Роберт, читайте дальше!

— «Игра не стоит свеч. Зачем вам ради преходящих удовольствий рисковать потерей замечательных способностей, которыми вы наделены?»

— Вот видите, Роберт? Под маской доктора Ватсона Конан Дойл выражает мне порицание. Маска более откровенна, чем скрывающееся за ней лицо…

Я перечитал эту страницу.

— Но я ничего такого здесь не нахожу, Оскар!

— Артуру не нравятся люди, с которыми я провожу время. Речь не о вас, Роберт… Я имею в виду других. Артур за меня боится. Он считает, что ради «преходящих удовольствий» я ставлю под угрозу «замечательные способности», которыми наделен. Уверен, что у него самые лучшие намерения.

— Мне кажется, вы чрезмерно чувствительны, Оскар, — сказал я.

— Взгляните на постскриптум.

Я посмотрел на последнюю страницу письма.

— То, что вы не находите между строк, — сказал с лукавой улыбкой Оскар, он всегда так улыбался, когда считал, что говорит нечто остроумное, — обычно легко обнаружить в постскриптуме. Это вроде дополнительного распоряжения к завещанию. Именно так обычно удается увидеть самое главное.

Под подписью Конана Дойла я прочитал постскриптум:

«Р. S. Как давно вы знакомы с Джоном Греем?»

Сложив письмо, я вернул его Оскару.

— И какой вывод вы сделали из письма? — спросил я.

— Артуру сразу не понравился Джон Грей, что показалось мне досадным, ведь оба они очаровательны, но только по-разному. Я бы хотел, чтобы они подружились. — Оскар спрятал письмо в карман и легонько похлопал по нему. — Тем не менее здесь имеется любопытное послание — в том, что не сказано, и в том, что Артур написал. Почему он не упоминает об инспекторе Фрейзере? Почему нет ни одного намека на Билли Вуда?

— Вы уже написали ответ? — спросил я.

— Да, — ответил Оскар все с той же лукавой улыбкой. — Я послал доброму доктору подробнейший отчет о погоде в окрестностях Слоун-Сквер, Албемарль-стрит и Стрэнда — и строку из «Портрета Дориана Грея» в качестве постскриптума.

— И как она звучит?

— «Всякий преступник непременно делает какую-нибудь оплошность и выдает себя».

— Вы в это верите?

— Верю. Я знаю, что это правда.

— И с какой целью вы послали Артуру такой постскриптум?

— Я позволил себе легкое порицание в его адрес, хотел, чтобы он знал, что я продолжаю заниматься расследованием. Вот и все. Он может и дальше игнорировать единорога в углу, я же не стану. Я намерен раскрыть тайну, Роберт. Мы с вами это сделаем!

— Что же, так тому и быть, Оскар, — сказал я, поднимая свой бокал в его честь.

Энтузиазм Оскара был заразительным и милым.

— Мне кажется, следующая серия наших бесед с разными людьми покажется вам особенно интересной, — продолжал Оскар. — Я надеюсь, кто-нибудь из гостей мистера Беллотти снабдит нас последней уликой.

— Последней уликой! — воскликнул я. — Я не уверен, что мне известна первая, Оскар!

— Бросьте, Роберт. Мы уже почти закончили. Неужели вы и сами не видите? Перечитайте свои заметки, сверьтесь с дневником. Встретимся в следующий вторник в полдень. Устроим rendes-vousна северной стороне Вестминстерского моста, не возражаете? Я на пять дней уезжаю в Оксфорд. Джон Грей составит мне компанию. Мне предстоит выступить с лекцией на тему: «Поэзия и страдание». Истина состоит в том, что поэт может перенести что угодно, за исключением опечатки, но является ли Оксфорд подходящим местом для истины? Я не знаю. Мне лишь известно, что я постараюсь воспламенить своими словами сердца выпускников, а Джон Грей попытается успокоить их, раздавая мои локоны. Мы хорошо развлечемся. Берегите себя, пока меня не будет, Роберт.

Оскар сказал мне — ясно и четко, — что уезжает в Оксфорд на пять дней. Однако через четыре дня я своими глазами видел, как он ехал по Стрэнду в двухколесном экипаже.

На самом деле, первой его заметила Вероника Сазерленд. Мы обедали в отеле «Савой» — нелепое расточительство с моей стороны, но день выдался холодным и мрачным, и Вероника сказала, что ей хочется в тепло и яркий свет электрических ламп «Савоя». В результате мы вышли на Стрэнд немногим позже половины четвертого и стояли на тротуаре, держась за руки. Я смотрел по сторонам, делая вид, что ищу свободный кэб, но надеялся, что меня ждет неудача (путешествие на метро от «Чаринг-Кросс» до «Слоун-Сквер» и дешевле, и быстрее).

— Смотрите! — воскликнула Вероника. — На противоположной стороне улицы, мистер Уайльд… и красивая молодая леди. Как вы думаете, она актриса?

Я повернулся в том направлении, куда указывала Вероника, и действительно с боковой улицы, ведущей к театру «Лицеум», на Стрэнд выехал кэб, в котором сидел Оскар. Он смеялся, закинув голову назад, и выглядел совершенно счастливым. Это был точно он — в экстравагантном зимнем пальто бутылочно-зеленого цвета, с каракулевым воротником, но молодую леди я никак не назвал бы красивой. Конечно, черты ее лица скрывали капюшон и шляпка, но я сумел увидеть вполне достаточно, чтобы понять, что это та самая девушка с изуродованным лицом, которую я заметил на втором этаже в доме на площади Сохо.